Великая эпидемия: сыпной тиф в России в первые годы советской власти

Приехав в Оршу, он заметил нездоровый румянец на лице, его лихорадит. В дальнейшем, не давая себе ни капельки отдыха, он «уничтожает порошки» от простуды, но легче ему не становится, наоборот, жар усиливается. Медленно начинается сыпнотифозный бред, и однажды, во время собрания, когда он должен был произнести речь, бред усиливает воображение. Вместо того, чтобы сказать что-то и уйти, он буквально видит картины перед собой: «И все то, о чем он говорил, как-то неуловимо сцеплялось с тем, что когда-то пережил и почувствовал он сам. Высказав мысль, что в настоящую минут в Красной армии имеется полмиллиона дезертиров, он вдруг ярко увидел над головами смотревшей на него толпы живую панораму бескрайних пространств Советской России. И как-то сердцем узнавал бесконечную, как толпа, тайгу Сибири, строго подступавшую к нему от самого океана, серые горы Монголии, под синим стальным монгольским небом, где он тоже бывал за свою скитальческую жизнь, желтые реки Кубани, ярко-белые села солнечной Украины…»[48]. Сыпнотифозный бред открывает в комиссаре прямо-таки талант оратора, о котором тот и не подозревал, он чувствует себя как «в призрачном кинематографе». Но состояние комиссара ухудшается, температура поднимается настолько, что он бредит, мечется в бреду. В состоянии сыпнотифозного бреда он представляет себе, как здоровый и бодрый идет по улице в госпиталь, не испытывая никаких трудностей, как обходительный врач диагностирует сыпной тиф, как в отдельной палате за ним ухаживает сестра и няня, постоянно спрашивая, не подать ли ему чего-нибудь. В бреду ему даже привиделось выздоровление. Внезапно — и мы сами, благодаря мастерству писателя, теряем границу между реальностью и бредом, он оказывается в повозке по пути на станцию, где его будут грузить в поезд с другими сыпнотифозными. Вновь сквозь бред он слышит стоны умирающих, чувствует холод, так как в реальности у него несколько дней ожидания погрузки в поезд, на холоде, практически без пищи. Может ли сильный, волевой комиссар перебороть сыпняк усилием воли, своей самодисциплиной? Конечно, нет. Он будет, как и все прочие, с температурой, разрушающей сознание, помещен в поезд с такими же больными, а дальше — будь что будет.

Тиф и сыпнотифозный бред описывали очень его пережившие, как в мемуарах, так и в художественных произведениях. В журнале «Москва», 1922, № 7 был опубликован рассказ В. Катаева «Сэр Генри и черт», в котором он описывает типичный сыпнотифозный бред: «…От жары и духоты у меня в ухе завелись крысы — целое вонючее крысиное гнездо. Маленькие крысята возились и царапались, а большие крысы тяжело и мягко лежали на дне гнезда». Отвратительные ощущения крыс, жары, ослепляющего света писатель смог впоследствии пересказать. В. Катаеву представлялось, что лампочка на потолке расцветает хризантемой, в его сознание вторгались запахи и странные звуки, и при этом вокруг мерещились крысы[49]. У Валентина Катаева есть также стихотворение «Сыпной тиф», написанное в 1920 г., где описываются события революции, казалось бы, французской:

За голубыми стеклами балкона
Проносятся пурпурные знамена —
Там толпы и баррикады там….
А я лежу забытый и безногий
На каменных ступенях Нотр-Дам —
Смотрю в толпу с бессильною тревогой[50]

.

Сыпняк здесь — символ беспомощности человека, мимо которого проходят какие-либо события истории. Тема сыпного тифа вообще вторгается в литературу и поэзию, вызывая к жизни образы, которые сейчас звучат очень необычно: например, у А. Тарковского мы читаем такое описание природы: «Земля зачерствела, как губы, / Обметанные сыпняком»[51]…

К. Паустовский, который был свидетелем событий 1917–1919 гг. в Москве, тоже заразился сыпным тифом. В очерке «Пламенная Колхида» он воспроизвел содержание своей галлюцинации. Поразительно, как точно авторы — и Катаев, и Паустовский — могли воспроизвести содержание своих видений: они не только помнили их после выздоровления, но даже сумели детально рассказать об этом. Паустовскому померещился красноармеец в мятой грязной шинели, у него на голове была облезлая папаха из искусственной мерлушки. Морщась от боли, он разматывал заскорузлый от высохшей крови грязный бинт у себя на ноге. От ноги красноармейца шел тяжелый запах запущенной раны. «Ты зачем снимаешь перевязку, земляк?» — снова спросил Паустовский, но красноармеец опять не ответил и только показал глазами на стену рядом с собой. В бреду писатель «видит» на стене квадратный листок бумаги. На нем жирным шрифтом было напечатано: «Всем бойцам и гражданам, имеющим перевязки, надлежит немедленно снять оные под угрозой предания ревтрибуналу и ни в коем случае не возобновлять их до осмотра ран особой комиссией»… Когда писатель передал содержание сыпнотифозного бреда своему врачу, тот, обращаясь к медсестрам, сказал: «Вульгарный случай галлюцинации»[52].