Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре

При всем том, что сказано нами о женщине Средневековья и о служении ей мужчины, их отношения остаются решительно непохожими на те, которые привычны современности: «…Средневековье не ведало того, что называется любовью у нас. … Слову любовь (amor) даже придавался уничижительный смысл: оно означало пожирающую дикую страсть. Чаще употребляли понятие caritas, … лишенное оттенка сексуальности. … Сказанное не означает, что мужчины и женщины Средневековья не ведали порывов сердца и телесных ласк, что им были чужды плотские наслаждения и привязанность к любимому человеку. … средневековые песни и фаблио, скульптуры и миниатюры изобилуют непристойными сценами, шокирующими позами и разнузданным сплетением тел»[446].

Впрочем, поэтическая перекличка столетий:

Мол, холодны мои объятья —
Неверный друг мне шлет укор,
Забыв безумств моих задор
На ложе и в парадном платье.
Напомнить бы ему сполна,
Прикосновением нагим,
Как ласково играла с ним,
Груди пуховая волна![447]
…
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья[448]

показывает неуместность подобных эпитетов. Поэтому извиним историкам плоти их морализаторский пафос: воспевать женщину и не желать ее невозможно даже при всех умопомрачениях ульрихов лихтенштейнских вместе взятых; испытывать любящего мужчину сорочкой и не видеть себя в его объятиях – даже при всех помешательствах экзальтированных женщин.

Отношение к любви как к некой высшей ценности, где-то на небесах навеки связывающей любящие сердца, уже начинает пробиваться, но все же долгое время остается чуждым человеку Средневековья. В сущности, говоря о ней, средневековое общество говорит о влюбленности, другими словами, о крайне неустойчивом, преходящем состоянии духа, на смену которому может, конечно, прийти настоящее чувство, но чаще она сменяется новой влюбленностью. Новая любовь, – как гласит кодекс Андрея Капеллана, – старую гонит. Прогнать же старую, как это известно и без судебных вердиктов, может только полученная соискателем награда. Вспомним приводившуюся нами мысль Хойзинга о рыцарском подвиге, целью которого является героическое спасение девы от «ужасной опасности» потерять свою девственность. Не без доли язвительности историк культуры прибавляет к ней следующее замечание: «А может, в своей основе такое спасение всегда сводится к охране девичьей целомудренности, к защите от постороннего посягательства, с тем чтобы оставить за собой спасенный трофей? Во всяком случае, из всего этого возникает великолепный мотив, сочетающий рыцарственность и эротику: юный герой, спасающий невинную деву. Противником его может быть какой-нибудь простодушный дракон, но сексуальный элемент и здесь присутствует самым непосредственным образом»[449].

Можно утверждать: общество того времени, даже исповедуя новую, христианскую, веру, вовсе не стремится неукоснительно следовать наставлениям ее пророков: «…утешайся женою юности твоей, любезною ланью и прекрасною серною: груди ее да упоявают тебя во всякое время, любовью ее услаждайся постоянно. И для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой?»[450] Поэтому куртуазная война полов – это не что иное, как нескончаемая погоня за новыми и новыми победами; в сущности, только они (при одновременном соблюдении правил игры «в тайну», но ни в коем случае не злоупотреблении ими) создают светскую репутацию обеим сторонам. И чем выше эта репутация, тем громче победа, тем слаще награда.

Но что делать с получающими жизнь плодами подобных завоеваний? Стоит задуматься над этим вопросом, и станет очевидным, что время этой увлекательной и пышной «войны полов» обязано полниться незаконнорожденными детьми и подкидышами. Дошедшие до нас свидетельства говорят о том, что женщины, из тех, кто имеет достаточные средства, в целях сокрытия беременности уезжают куда-нибудь подальше, чтобы решить свои проблемы на стороне; из тех, что попроще, – в другую деревню. Там одни ищут для своего ребенка приемную семью и договариваются о содержании, другие оставляют детей под дверью известных своим мягкосердечием людей или у ворот монастыря, богадельни… некоторые и вовсе бросают новорожденного на произвол судьбы[451]. Вымысел романиста, виконт де Бражелон, в действительности совершенно типичная фигура. Однажды сверток с ребенком и деньгами присылают некоему священнику… через год, случайно оказавшийся в тех краях граф де ла Фер догадывается, что перед ним его сын, и забирает его к себе… через пятнадцать лет отец, мать и сын впервые собираются вместе – но лишь для того, чтобы тут же снова расстаться[452]…