Великая княгиня Рязанская

Василий промолчал. Ей показалось, что молчит он вечность. И не в силах вынести этого обличающего молчания, жуткой, кладбищенской тишины, в опочивальне Анна закричала, как в детстве, не беспокоясь, что услышат за дверью – пять человек, сопровождавших её, и ещё человек пять караула.

Василий пытался успокоить её, обнял, презрев завет. Она уклонялась от его поцелуев, барахталась, путаясь в длинной рубахе, в тяжёлом беличьем одеяле.

За дверью тревожно переговаривались, но вмешаться не решались: думали, наверное, князь жену учит. Разве могли они представить, что у княгини рушится жизнь не только настоящая, но и будущая, и прошлая, с безмятежным детством, и княгиня бедная не в состоянии выбраться из-под обломков – прикована к постели. Коротка цепь, три шага до двери, три до окна, люди за стеной – один выход – крик. А с криком вырывается, уносится в небытие любовь к отцу, сама память о ней.

– Навет! Козни! Он не был убийцей! Он боролся за престол!

– И превыше всего ценил власть.

– А что ценнее её, богатство?

– Любовь.

– Любовь? – с горестным сомнением уже тихо протянула Анна и откинулась на подушку. – Любовь…

Глаза сами собой закрывались – одолевала дремота, и сквозь дремоту она услышала напористый, высокий, ломкий голос:

«В сущности, на этом свете никто никого не любит», – и увидела внутренним взором незнакомца, очень похожего на Фёдора Курицына, каким он вспомнился, но значительно старше, в странной одежде. Он стоял на невысоком, поросшем только-только пробившейся травой узком валу. С трёх сторон вал окружала чащоба камыша, за ней искрилось большое озеро. Удивительное озеро – составленное, как окошко, из отдельных разновеликих кусков прозрачной глади с переплётами камыша между ними, в обрамлении зубчатой полосы ещё безлистого леса. Множество чаек бушевало над его серединой. И они верещали так неистово, что почти не различались иные звуки. Однако Анна отчётливо расслышала ответ незнакомцу и тут только заметила чуть поодаль от него наклонившуюся за первоцветом женщину и, когда та выпрямилась, узнала в ней гостью своих снов, бескосую, простоволосую, хотя и немолодую уже, одетую почти так же, как незнакомец – длинные штаны, рубаха без пояса, сума перемётная через плечо.

Небрежно, как бы между прочим, женщина говорила: «Вы не правы. Дело в том, что женщинам надоела зависимость от мужчин. Они устали обслуживать мужей, не желают связывать себя брачными узами».

– Разве такое возможно? – выкрикнула Анна, забыв, что смотрит на происходящее как бы из дальней дали, вроде бы откуда-то сверху, и то, что видит ясно лица чужаков, слышит и понимает их речь, – чудо из чудес. Но мужчина вскинул голову в недоумении. «Чайка!» – сказала женщина и засмеялась молодо, счастливо.

Видение исчезло.

– Эх! – вздохнула Анна сокрушённо, жалея, что невольно прервала его, и вдруг до неё дошло, что чужаки не только были одеты иначе, чем её современники, они говорили на ином языке, вроде и по-русски, но по-другому.

– Анычка, ты задремала? Не отвечаешь, вскрикиваешь. Что с тобой?

– Я думала, как мы жить будем дальше. После того, как такое открылось.

– Для меня ничего не изменилось. Ещё мальчонкой об этом догадался. Дядьки старших княжичей шептались, а я подслушал. Говорили: умер Шемяка с отравы, кою из Москвы привезли и дали ему в куряти. Великий князь узнал о его смерти и не по заслуге вестника наградил. Оттого тайное стало явным. Никто из приближённых князю на промашку не указал: то ли трусливы бояре, то ли недогадливы. Он повторил промашку, когда умер второй двоюродный братец, рязанский, и опять ползут слухи по Москве. «Жаль мальца», – сказал один из дядек. – «Его не отравят, – возразил другой, – заложником держат». Вот так возникла догадка.

Василий замолчал на мгновение, переводя дух, и, страшась, что Анна вновь вспорет тишину криком, взволнованно зачастил:

– Намедни догадка подтвердилась – повар признался. Поварёнком случайно увидел, как лекарь в княжеские щи порошок подсыпает. Думал сперва – так надо. Потом понял и страху натерпелся, боялся, что соучастником сочтут, и молчал. Перед кончиной покаялся. Я хорошо помню лекаря, и, думается, это он вернулся с Софьей.

«Так потому он отказался поехать со мной, что побоялся быть узнанным», – подумала Анна, но заговорила о другом:

– Всё, что ты мне рассказал, – догадки и домыслы. Подозрением своим ты только бросил тень на моего отца и ничего не доказал. От кого стало известно, что Шемяку отравили зельем в куряти? Повар признался? Но на дыбе в чём угодно признаешься. Отец обрадовался смерти Шемяки? Конечно, тот был заклятым врагом. А лекарь ваш рязанский мог подсыпать порошки тайно, от излишнего усердия. Мне в детстве все лекарства давали то в молоке, то в варенье.

– Твои доводы не сильнее моих домыслов, Анна. Матушка умерла чуть раньше отца, порошки ей тоже подсыпали. Страшный, неизбывный порок – властолюбие, наследственный. Вон и братья твои грызутся, и Юрий скончался в одночасье. Боюсь за тебя, Анна, потому и открылся. Прости мою слабость.