Великая княгиня Рязанская

Она промолчала, постаралась скрыть недовольство: не такое уж событие благополучное прибытие домой с чужого пира, чтобы лучшую посуду доставать: от частого употребления она портится. Серебро, правда, не бьётся, как редкое венецианское стекло или тот драгоценный материал, из которого изготавливают прекрасные кувшины в стране Шин. В Москву и Переяславль они попадали из далёких стран и стоили так дорого, что к трапезе никогда не подавались, украшали поставцы. Но и серебро требовало заботливого ухода. С малолетства знала Анна, что оно чернеет от дурного воздуха, покрывается язвами, съедается. Она была бережлива, как её мать, бабки и прабабки. Усвоила – богатство копится годами, исчезает враз. А потому строго следила, чтобы не пускались в ход попусту новые скатерти, рушники, особенно белые. Получить белый истинный цвет было очень-очень трудно. Недаром все белые изделия независимо от их назначения именовались уважительно бельём, по цвету. Потом уж определения прибавились – столовое бельё, постельное бельё, нижнее бельё. Но всё это бельё могли позволить себе люди очень богатые и то в особо торжественных случаях. Она спала на красных простынях. И сразу поняла, что многочисленные разрезы на рукавах дареного иноземного платья сделаны для того, чтобы надевшая платье смогла похвалиться снежной белизной своей нательной рубахи, своим богатством.

Оглядев внимательно стол, Анна с удовлетворением отметила, что расточительность Василия не распространилась до её сундука с приданым: скатерть и рушники были из сурового полотна, а перед её серебряной миской стоит глиняная кружка для кваса. Она всегда пила квас из глиняной кружки. Мамка говорила когда-то, что квас любит глину. Василий не знал мамкиного наставления, но запоминал все привычки жены, всегда был осведомлён о её поступках.

Вот ведь, думала Анна, и о московских делах узнал, да так подробно, будто сам невидимкой побывал на свадьбе. Особенно поразило замечание о новом платье. Она хорошо помнила, что они с Софьей были одни, когда та открыла сундук и чуть ли не нырнула в него. Огромный сундук, с тяжёлой даже на вид крышкой в накладном серебре убранства. Испугавшись, что эта громада ненароком упадёт невестке на шею, она ухватилась за её край, а Софья засмеялась и показала на хитроумную подпорку внутри сундука. Подпорка членилась и сгибалась, как нога кузнечика. «Вот перенять бы», – подумалось тогда. Никого в горнице не было. Но… но потом платье видела сенная девушка, дивилась его крою, когда укладывала в дорожный короб. Неужели эта милая боярская дочь – соглядатайка?[42] Неужели князь следит за женой? Чего ради? Опасается её, не доверяет или хочет уберечь от чего-либо?

Кусок не лез в горло из-за безрадостных, тревожных дум. Но когда с трапезой было покончено, Анна оставила при себе свои сомнения и спросила о сыне.

– Наконец-то вспомнила – мать называется! – пошутил Василий. – Жив-здоров, каждый день о тебе справляется. Насилу нынче уложили – предчувствовал, что ты приедешь. Спит, поди, уже, нет надобности к нему ходить.

Но она всё-таки пошла, постояла у его колыбельки. Ванюшка никак не хотел отказаться от своего младенческого ложа, требовав, чтобы его качали перед сном. А зыбка давно уже была ему мала. Вот и теперь он лежал в ней, скрючившись, свесив через край ноги в полосатых чулочках. Анна попеняла дядьке, что не перенёс мальчика на лежанку, сделала замечания для порядка женской обслуге княжича и, поцеловав осторожно сына, пошла к себе.

На её половине было тепло и покойно. Неярко горели свечи, где-то за печкой уютно стрекотал сверчок. Откуда он только взялся! Давно она его не слышала, почитай, с самого раннего детства, когда захотела посмотреть, что за певец поселился в её светёлке. Подняла рёв на весь терем, требуя, чтобы няньки-мамки немедленно сыскали его: мечтала посадить в золочёную клеточку, любоваться и слушать. Женщины усердно обшарили все углы и, наконец, показали ей маленькое полупрозрачное существо, что-то вроде таракана. Оно было так безобразно, так не подходило для золочёной клеточки, что рёв превратился в ор, выплеснулся из терема на Красную площадь. Перепуганная мамка потащила орунью к ведру сплёвывать, накопившуюся злость выбрасывать и говорила при этом, что незачем быть сверчку красивым, коли он пением своим счастье приносит. Его чтят и в избах бедняков, и в хоромах княжеских. Она не хотела сплёвывать, она не желала, чтобы в её светёлке жило страшилище, пусть и крохотное, ей не нужно было счастье. Сверчка, сверчков из её покоев вымели. Мамки-няньки посокрушались, похныкали, но против воли княжны не пошли и княгине не пожаловались. Теперь Анна обрадовалась его немудрёной песенке – к счастью! Счастье стало нужным. Представление о нём совпадало с любовью, а любовь – с глазами лунной синевы…