Великая княгиня Рязанская

– Я не знала, – залепетала мамка. – Я не знала, что с ней делать. Такого отродясь не было. Да и жечь, видно, тебе надо, княгиня: ведь ты мать, ты её делала… Давай мне Третного. – Мамка назвала княжича прозвищем, которое он сам себе дал. Забавлялся как-то с отцом, определял, играючи, своё главенство в тереме и расставил всех по старшинству: отец – первый, мать – вторая, а он сам – третий, третной. Так и пошло, сначала по терему, потом и по Переяславлю – Tpeтной.

Няньки-мамки радовались, что их подопечного редко называют крещёным именем, помнили старый завет – ребёнка его настоящим именем не звать, чтобы сбить с его следа злые силы. Вот ведь и Анну именовали дома Лисонькой, а прадеда Василия – Олегом, хотя при крещении его нарекли Яковом. Няньки-мамки блюли завет, а все прочие пренебрегать им стали. Василий охранного прозвища не получил и отец его тоже. Не оттого ли беды их подстерегали на каждом шагу?

Анна замешкалась – не могла оторвать от себя сына. Руки онемели от его тяжести. Давно он вышел из того возраста, чтобы на руках его носить, и здоровым избегал материнских ласк, а тут приник к матери, обвил её шею горячей рукой и не отпускал. Анна боялась от него освободиться: казалось, она оберегает его от беды страшной.

– Ну, давай же! – прикрикнула мамка. Она, случалось, повышала на княгиню голос, потому как была не только боярыней (простых баб в мамки не брали), но и троюродной сестрой Василия. Сильная и ловкая, она отняла у Анны мальчика, тотчас заменив его куклой. И, приняв эту новую маленькую и совсем лёгкую ношу, Анна почувствовала, как её прижимает к полу, как странной, небывалой тяжестью наливаются ноги – не переставить их, не сдвинуть, не сделать ей и шага, и сил нет, чтобы, размахнувшись, швырнуть куклу в открытую топку.

– Не надо, мамка! Не хочу! – заплакал Ванюшка, и Анна метнула куклу в огонь. Тут же рухнула на пол сама.

– Ах-ти! Никак сомлела? Три ночи не спавши, – запричитали женщины, засуетились, поволокли Анну к печке на лежанку.

– Окаянные, куда же вы её в полымя тащите? – Василий ворвался в горницу, выхватил у опешивших женщин жену. – Ставьте лавку к окнам и поднимите створки. От духоты тут и богатырь сомлеет.

– Кабы княжичу сквозняк не повредил, – усомнилась мамка.

– Ты кому перечишь?

Женщины мигом поставили лавку, завозились у окон. Их едва ли открывали с тех пор, как поменяли рамы и вставили в них дорогие иноземные стеклышки. Няньки опасались, что с вольным воздухом влетит в детскую поветрие.

Василий уложил жену, шагнул к ближнему окну.

– Ну чего копаетесь, бейте!

Женщины не двинулись с места: не знали, чем бить, и жалели эдакую красоту. Василий рванул раму, и она подалась…

– Теперь воды несите или квасу.

– Не надо, – отозвалась Анна, – мне уже полегчало. Тряпиц несите – новый оберег сделаю, – и, улыбнувшись, сказала мужу: – Приехал, а у нас…

– На дороге к дому гонца повстречал. Как сердце чувствовало – ты тут измаялась. Всё обойдётся, Анычка. Еввула в бусинку глядела. Поправится мальчонка. – Василий опустился на колени перед лавкой, взял жену за руку.

– Если бы… Я ведь почти пять крестов вышила.

– Дались тебе эти кресты. Суеверие, языческие выдумки. Обереги – тоже.

Нянька принесла тряпицы. Анна, не вставая, принялась привычно сворачивать из них куклу.

– Не пристало христианке в них верить.

– А бусинка? – спросила Анна и с тревогой посмотрела на сына. Он заснул на руках у мамки и дышал ровно.

– Бусинка? – не сразу ответил Василий. – Не знаю…

В горнице установилась тишина. Женщины столпились у дверей, не решаясь уйти самовольно. Мамка, примостившись на единственном стуле, дремала. Клонила, клонила к ребёнку голову, касалась его подбородком и, тотчас проснувшись, рывком выпрямляла шею.

Василий поднялся. Махнул рукой, выпроваживая женщин, взял у мамки сына, положил в колыбель. Направившись к жене, он заметнее, чем обычно, прихрамывал.

«Он останется хромым на всю жизнь, – подумала Анна с жалостью. – Пусть! Только бы жил долго – дольше меня. Но если… Тогда кто же? Сын или брат?»

– Ты сама должна сделать выбор, Анна! – произнёс за окном знакомый голос. – Помнишь, Авдотья-рязаночка выбрала брата – и спасла всех. Выбирай же!

– Нет, я не могу! – воскликнула Анна и с испугом посмотрела на Василия. Он смеялся, подумал, что она не может отказаться от своих суеверий.

Княжич выздоровел, и отец приставил к нему дядьку. Мамка обиделась, стала бегать к Анне наушничать на нового наставника. А прежде на правах родственницы похаживала к князю жалиться на Анну.

Анна и сама жалела малыша: его теперь поднимали, как взрослого, чуть свет, одновременно с отцом (русские князья не залёживались в постелях – вставали в четыре часа утра), обучали ездить на лошади, лазить по верёвке и шесту, плавать и – другим необходимым для воина и князя навыкам. Все они, как и Анне в детстве, давались княжичу плохо. Василий злился и даже при челяди называл сына (княжича!) размазнёй. Анна попробовала вступиться, ведь отец с дядькой совсем замордовали мальчугана, да и опасалась, что «размазня» пристанет прозвищем на долгие годы, но Василий отрезал гневно: