Великая мать любви

— Ну, еще достукаетесь, — убежденно сказал старикан и стал деловым. — Жалованье вам будет 87 рублей в месяц. Работа, предупреждаю, плохо подходящая к темпераменту молодых людей. Часто будет возникать необходимость поработать и в воскресенье, и после окончания рабочего дня. Так что, если у вас есть девочки, предупредите, что им придется ходить на танцы одним. Сверхурочные часы оплачиваются по тарифу… — Он вынул из ящика и протянул нам каждому по экземпляру каких-то графиков или таблиц.

Я сунул свою в карман, не читая. Толмачев предупредил меня, что зарплата у грузчика продбазы смехотворная, но что «клиенты» из магазинов, приезжающие на продбазу отовариваться, всегда суют грузчикам и кладовщику «на лапу», дабы отовариться побыстрее и получше. «В любом случае, — сказал Толмачев, — подразумевается, что грузчик — ворюга по натуре своей, все равно будет пиздить, сколько ему ни плати». — Он брезгливо поморщился. Будучи аристократом духа, Толмачев лишь помимо воли своей подчинялся законам подлого мира, где большие люди вынуждены совершать порой и мелкие кражи. Такое же лицо было у него, когда он подсчитывал деньги, уведенные в столовой. (Половину денег он дал тогда мне. На мой удивленный вопрос: «За что? Я же не участвовал…» — он ответил: «Если бы нас повязали, ты хуй бы доказал мусорам, что ты не участвовал».) Мы подписали несколько бумаг, не читая их, пожали руку Марк Захаровичу и вышли.

— Он с моим батей на фронте в разведке служил, — сказал Толмачев. — Хороший еврей. Правда, не похож совсем? Батя говорит, что с евреями лучше всего работать. Директор продбазы — тоже еврей. Завтра увидишь. Жулик, говорят, каких свет не видел. Но своих рабочих в обиду не дает.

Назавтра мы уже висели с ним на подножке 23-й марки, хуячащей на всех парах по Сталинскому проспекту в сторону Тракторного поселка. На наше счастье, продбаза начинала работать в восемь часов утра, на полчаса или даже час позже, чем большинство заводов, расположенных на пути 23-й марки. На подножке, но все же без особой давки путешествовали мы. Бедные заводские работяги за полчаса до нас вынуждены были оспаривать друг у друга даже трамвайную крышу. Мы почти добрались до нужной остановки, весело вися и разговаривая, стараясь на ходу задеть ногою кусты, когда из вагона к нам пробился голос:

— Толмачев! Савенко! Войдите в вагон! В вагоне достаточно места. Что вы висите, как обезьяны!

— Не пошли бы вы на хуй, Иосиф Виссарионович, — весело отозвался Толмачев. — Раньше нужно было учить нас жить, теперь уже поздно.

По близорукости я не рассмотрел лица обладателя очень знакомого начальственного голоса.

— Это он, Толь, директор?

— Ну да, он, пидарас, кто еще…

Трамвай остановился, и бывший наш директор школы Игнатьев сошел наземь. Он был прозван школьниками восьмой средней «Иосифом Виссарионовичем» за привычку каждого первого сентября открывать учебный год церемонией, во время которой держал на руках избранную первоклассницу. Обычно дочь самого достойного родителя сезона — начальника цеха, парторга, полковника, или зав. магазином. Как Сталин. Бант на школьнице, цветы… Все как надо. Он не изменился. Тот же начальственный темный костюм, галстук, в меру — длинные седые волосы. Такие ходят в мэрах и сенаторах во Франции.

— Я думал, вы давно гниете в тюрьме, бандиты, — сказал он приветливо. Или же он не расслышал вежливое послание его на хуй Толмачевым, или ничего иного от нас и не ожидал.

— Ладно, ладно, — пробормотал Толмачев. — Идите себе… Мы на работу едем.

— На работу! — Большая физиономия директора изобразила было удивление, но тотчас приняла насмешливое выражение. — Врете, бандиты. В это время все заводы уже полным ходом дают продукцию.

— Мы не на завод, но на продбазу устроились, — сказал я.

— Бедная продбаза. — Директор взялся за голову. — Бедные жители Харькова. Не видать им продуктов. Все ведь разворуете… — И директор стал смеяться. Стоял и хохотал.

— Вот мы возьмем сейчас вас и отпиздим, — нерешительно начал Толмачев и посмотрел на меня. — Будете знать.

Честно говоря, многолетняя привычка, не уважая директора, подчиняться ему, возымела верх над нашими чувствами, и мы молча вскочили на подножку тронувшегося трамвая.

— Сгниете в тюрьме! — закричал директор весело вслед трамваю. Перестал хохотать и, поправив галстук, пошел по своим делам. Только тогда расхохотались и мы с Толмачевым.