Великая мать любви

Солнце закатилось, и внезапно охлажденные после жаркого сентябрьского дня растения пронзительно запахли, каждое на свой лад. Еще десяток лет назад тут было прекрасное украинское Дикое Поле. В сущности, Диким полем территория и осталась, только что озаборили ее, воздвигли подземные склады для тушенки на случай атомной войны, морозильные отделения, холодильную башню с водопадами. И вновь заросло все полем, диким, как триста лет назад.

Часам к одиннадцати мы с честью разгрузили последний вагон и, заметно осунувшиеся и мокрые от пота, устроились с полученной добычей — двумя ящиками вина — в травах за сухим складом. Выдав нам колбасы и сыру, кладовщик ушел, обязав явившегося ночного сторожа выгнать нас с территории после полуночи. Мы пригласили сторожа, и он, желая нам услужить, смотался через трамвайную линию в поздний магазин за булками. В левом углу неба висел акварельный слабый месяц.

— Хорошо, — сказал Денис, когда мы выпили по паре стаканов и утолили первый голод. — Жить хорошо, правда, ребята… Иногда так хорошо жить, что жил бы целую вечность, всегда то есть. — И он лег на спину.

— Ну и живи, кто тебе не дает. — Толмачев закурил и любопытно поглядел на старшего грузчика-малютку. Маленький человек поднял нас в атаку на три молдавских вагона, как политрук, личным примером. Мы носились как дьяволы. Как матросы во время аврала. — Однако, если так будешь вкалывать, долго не проживешь…

— Разве это «вкалывать»! Вот когда селедка приходит…

— Прав Дениска, — крякнул дед. — Селедка, она, проклятая, все жилы вытягивает. Не приведи Господь. Сегодня, оно нормально ухайдокались. Я еще бабу пойду ебать. — Дед засмеялся и снял с головы черкую кепчонку с пуговицей в центре и бережно опустил кепчонку в траву.

— Сколько тебе лет, а дед Тимофей? — Толмачев, следуя примеру Дениса, прилег и оперся локтем о землю.

— Да уж шестьдесят с гаком, милый человек…

— Так много! Я думал под пятьдесят… — Толмачев уважительно покачал головой. — Во, Сова, люди старого закала какие злоебучие. Пятнадцать часов подряд тягал ящики, сейчас выпьет пару бутылок вина и еще бабу ебать пойдет… Дай Бог, чтоб мы в его возрасте жопу поднять могли.

— Так вы, значит, и революцию помните, и гражданскую войну? — спросил я.

— Очень даже хорошо, — согласился Тимофей. — Лучше, чем вторую войну с немцем. Я в Екатеринославле в гражданскую жил.

— А батьку Махна вы случайно не видели? — спросил Толмачев.

— Не только видел, мил человек, но и в армии его сподобился служить. — Дед хитро улыбнулся и посмотрел на нас.

— Ты, значит, старый, у Махна в банде был! — воскликнул Денис. — Что ж ты мне никогда об этом не рассказывал?!

— А ты меня не спрашивал, мил человек. А я не в банде служил, но в армии. У Махна республика была и армия, чтоб республику ту защищать…

— Как же это тебя к Махну занесло? — спросил сторож. По роже судя, он был из чучмеков, но трудно было определить, к какому племени черножопых он принадлежит.

— Когда Махно занял Екатеринославль, я видел въезд в город его гвардии. Стоял на улице, а они, по пять лошадей колонной, въезжали. Здоровые хлопцы, красномордые от самогона и сала, все в синих жупанах, на сытых конях, чубы из-под папах на глаза падают, шашки по бокам бьют, жупаны на груди трещат. Пять тыщ личной гвардии, а за ними тачанки: парни к пулеметам прилипли, ездовой стоит… Потом пехота, отряды матросов-анархистов. Черные знамена… Я никогда такой красивой армии не видел.

— У немца была красивая армия, — сказал сторож.

— Машина, — поморщился Тимофей. — Шлемы с шишаками, ать-два… Если ты любишь на механизмы смотреть, может быть… У Махна же хлопцы были красивые. Серебра много, оружие личное все украшенное, тогда это любили…

— А как же ты сам-то к Махну попал? — Толмачев повел глазами так, что мне стало ясно: махновская армия понравилась моему другу.

— Красотою соблазнился. Пошел к ним в штаб записываться. — Дед стеснительно провел рукою по горлу. Шея у него была белая по сравнению с физиономией. — Посадили меня за стол, писарь штабной мне вопросы задает и ответы мои записывает… Вдруг сзади надо мной как шарахнет. Я вскочил — бомба, думаю, разорвалась. Уши мне заложило. Стоит хлопец с обрезом в руках и хохочет. Я ругаться стал. Штабные смеются все, а писарь говорит: «Это у нас испытание такое, мил человек, не обижайся. Храбрость проверяем. Ты вот ругаться стал, годишься ты нам. Нормальная у тебя реакция».

Мы все восхищенно расхохотались. Стало еще темнее, должно быть от туч. Лишь от угла склада нас освещал фонарь, да месяц нечеткий и расплывчатый держался еще в углу неба.

— Только вы не очень пиздите, ребята, — сказал дед. — Кладовщикам там или директору не нужно знать, что я у Махна служил…

— За кого ты нас принимаешь, дед? — сказал Толмачев, впрочем, без обиды в голосе.

Первая пуля попала в меня,
А вторая пуля в моего коня…
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить…

— пропел он.