Великая Ордалия

Никогда ещё, никогда, даже в самые страшные дни его каннибальского прошлого, после мятежа Святейшего дядюшки, он не чувствовал ещё подобного угнетения, такой злой, можно сказать чудовищной обиды. Огорчала даже мать! Поверить словам Телли, а не ему! Не ему, надо же!

Словом, отец слишком многому не научил мать. И ей ещё предстоит научиться.

Западная терраса опустела, Эсменет прислонилась к балюстраде, подставив закрытые глаза закатному свету и ощущая всем лицом ласковое тепло. Последний из её экзальт-министров вместе со своими аппаратариями растворился среди городских улиц. Нгарау, быть может, ощущая её настроение, удалился вместе со всеми рабами. Она даже стряхнула с ног шлепанцы, чтобы полнее ощутить этот закат босыми ступнями. Остались только её инкаусти, стоявшие в одиночестве неподвижные часовые, мужи, готовые умереть, как умер Саксес Антирул, храня её безопасность.

Собственные свершения казались ей чудесными…

Если бы только она понимала их.

Она обнаружила, что, заново перебирая события, делает их для себя ещё более непонятными. Однако, известия о происшедших чудесах и кровопролитиях — о низвержении Майтанета, о гибели последнего кишаурим — разошлись повсюду, вызывая ещё и удивление. Менестрели запели о ней, каста слуг отвергла ятверианские штучки и провозгласила её своей. Заудуньяни Трех морей объявили её примером для себя и доказательством божественной природы своего дела. Пошли в оборот памфлеты. Оттискивались и обжигались несущие её имя бесчисленные таблички с благословениями. Она сделалась Эсменет-арумот, Несломленной Эсменет… Матерью Империи.

— Псы досаждают нашей матушке! — Сообщил ей Финерса на следующее утро. — Вот что кричит на улице народ. Наша мать в опасности! Наша мать! Они рвут волосы на головах и бьют себя в грудь!

Похоже, что Вода вместе с рукой сожгла все остатки его былой надменности. Начальник её шпионов, поняла она, принадлежал к числу тех людей, которые отдавали в меру собственной потери — и, скорее всего, по этой причине Келлхус назначил его служить ей. Чем больше терял ради своей императрицы Финерса, тем больше вкладывал он в её следующий ход. Тем вечером она обнаружила, что он прислал в её апартаменты груду небольших, в ладонь, табличек с различными благословениями. Давно уже, обнаружив свое лицо на кружочках, которые верноподданные называли «серебряными императрицами», а отступники «блестящими шлюхами», она буквально онемела, не зная стыдиться ей или гордиться. Однако, она не смогла сдержать слез, увидев эти грубые таблички на которых клинописью было вытеснено её имя, как нечто дорогое, нечто священное…

Нечто непобедимое.

И разве она была чужой для них, будучи шлюхой в земле, проклинавшей их? Сумнийской шлюхой никак не меньше, ярким свидетельством ханжества Тысячи Храмов…

Как вообще могла она не сломиться?

Во всех прочитанных ею историях, авторы объясняли события чьей то волей, верностью принципам или Сотне. Истории эти повествовали о власти: она всегда обнаруживала в описании чей-то каприз. Конечно же, исключением был лишь великий Касидас. Побывав на галере рабом, он понимал обе стороны власти, и умел тонко обличать кичливость могущественных. Его Кенейские Анналы вечер за вечером заставляли её внутренности сжиматься в комок по этой самой причине: Касидас понимал природу власти в смутные времена, знал, что история мечет кости вслепую. Он сам писал, что «в черноте вечной ночи разыгрывается постоянная битва, призрачные люди рубят наугад и слишком часто — она никак не могла забыть эту фразу — попадают по своим любимым».

Теперь Эсменет понимала и тот постыдный клубок, то переплетение невосприимчивости и ранимости, который сопутствует власти — достаточно хорошо, чтобы бесконечно не заниматься их разделением. Она не была дурой. Она уже потеряла слишком многое для того, чтобы доверять любым последствиям, не говоря уже о своей способности повелевать сердцами людей. Толпа могла называть её любым именем, однако носящая его женщина попросту не существовала. Действительно, она сделала возможным такой поворот, но, скорее, не в качестве колесничего, а в качестве колесничного колеса. Она даже дала своей империи имя, на которое люди могли обратить свою веру и кое-что ещё.

Однако, она даже не убила последнего кишаурим… по правде-то говоря.

Быть может, это и объясняло её привычку стоять на веранде позади мужнина трона — стоять именно там, где она находилась теперь, в этом самом месте. Останавливаясь здесь, она обретала способность отчасти понять ту легенду, которой стала, этот безумный миф о себе самой. Взирая отсюда на собственный город, она могла обратиться к фантазии, к величайшему из всех великих обманов, к повести о герое, о душе способной каким-то образом выпутаться из тысячи мелких крючков, каким-то образом воспарить над сумятицей, и править, никому не подчиняясь…