Великая Ордалия

Кельмомас бежал, спасаясь от протянувшейся следом за ним нити материнского зова. Он несся сквозь руины и пропасти того, что раньше было его домом, морщась от дымного смрада, витающего в гуляющих по дворцу сквозняках, иногда превращающихся в завывающий ветер.

Что-то где-то горит, подумал он.

Он обнаружил, что оказался в материнских покоях, не понимая, когда вдруг успел повернуть назад. Он чуял её теплый, нутряной запах, исчезающе-тонкий аромат жасминовых духов, которыми веяло от неё, когда она появилась в его комнате. Ещё не ступив на порог её спальни, он уже знал, что там всё разрушено землетрясением. Декоративная башенка, надстроенная сверху, разбив потолок, обрушилась на пол, проломив его и оставив на этом месте внушительных размеров яму. Из нагроможденных внизу обломков, словно ветка, высовывающаяся из воды, торчала чья-то слегка шевелящаяся рука. Огромные участки противоположной от входа стены осыпались вдоль неё, прихватив с собой сокрытые внутри простенка мраморные плиты тайного хода. Сперва он просто глазел в эту разверзшуюся пустоту, разинув рот и остолбенев от ужаса.

Его наполненный тенями и укромными уголками дворец простерся перед ним, треснувший как орех, обнаживший и выпятивший наружу все свои пустоты и лабиринты.

Инрилатас, нагишом прикованный в какой-то из сохранившихся теней и измазанный собственным дерьмом, ухмылялся.

— Ты полагаешь, что лишь добиваешься безраздельной любви нашей матери, маленький братец — Маленький Нож!

Понимание приходило медленно.

— Считаешь, что убиваешь от её имени… Восьмилетний мальчик нервно сглотнул. Никаких тайн. Никакого веселья. Андиаминские Высоты лишились своих костей, словно поданная к столу дичь. Все потайные проходы, все тоннели, колодцы и желоба лежали в руинах, открывались взгляду в неисчислимом множестве мест. Огромное вскрытое легкое, исходящее криками, воплями и стонами, пронизанное сочащимися сквозь него страданиями, перемешанное и истертое, измененное и перевоплощенное, ставшее единым, чудовищным голосом, звучащим как-то нечеловечески от избытка человеческих скорбей.

Он стоял как вкопанный.

— Всё разрушено! — вскричал из ниоткуда его брат-близнец. — Ты всё испортил!

Он, как и всегда, оставался лишь охваченным паникой беспомощным малышом. Кельмомас же испытывал только своего рода оцепенение, любопытное ощущение, что он перерос не только чувства, испытываемые им к своей матери, или свою прежнюю жизнь, но и само Творение в целом.

В любом случае, это была дурацкая игра.

Это единственная стоящая игра, что есть на свете, болван!

Он затрясся, стоя над провалом, такой крошечный в сравнении с этим необъятным хрипом, с этим ужасным рёвом неисчислимого множества человеческих глоток. И, осознав собственную незначительность, он был настолько озадачен и поражен, что потерял дар речи. Невыносимое опустошение… чувство потери… чувство, что его обокрали!

Что-то! Что-то забрали у него!

Он мельком взглянул на покрытую известковой пылью руку, торчавшую и конвульсивно подергивающуюся там внизу, между двумя огромными камнями. Тревожные, отрывистые напевы боевых рогов царапали слух…

И, стуча по полу ногами словно барабанными палочками, он вновь помчался, стремительно минуя нагромождения руин и остатки прежнего дворцового великолепия. Дым витал в воздухе столь же густо как и отчаяние. Некоторые залы были напрочь разрушены, мраморные плиты треснули или полностью провалились, полы вздыбились или оказались погребены под завалами. Министерская галерея стала непреодолимым препятствием, поскольку изрядный кусок адмиралтейского маяка обрушился на неё, уничтожив даже фундамент. Мимо бежали другие люди, но ему не было до них дела, так же как и им до него. Некоторые из них тряслись от шока, окровавленные или бледные как мел, некоторые звали на помощь, придавленные грудами обломков и щебня, кое-кто раскачивался, завывая над неподвижными телами. Лишь мертвые блюли приличия…