Великая Ордалия

— Нет-нет-нет-нет-нет, — рыдала и стенала она, нянча разбитую голову дочери.

Её тело непроизвольно дрожало, мышцы тряслись, словно монеты на фарфоровом блюде. Она не могла более внимать плачу своей возлюбленной столицы, ибо теперь её сотрясали собственные рыдания.

— Мааамаааа! — кричал Кельмомас.

Боги совершили это.

— Мааамммоочка! — голосил её мальчик.

Кельмомас. Лишь он ещё жив…

Единственный из всех, кто ещё что-то значил для неё.

Она почувствовала, что разделяется надвое — также как случилось, когда она баюкала испускающего последний вздох Самармаса. Разделяется, раскалывается по той линии, по которой всегда бьется на части материнская душа, пытающаяся похоронить невозможное безумие горькой утраты под безумием иного рода — тем, что ещё надлежит сделать ради безопасности. Она уставилась в покрытый трещинами потолок, стараясь не замечать текущие по лицу жгучие слёзы, и собрала, склеила себя вокруг своего оцепеневшего сердца, вокруг омертвевшей души — ибо на скорбь, что обуревала её, ныне не было времени!

— Ш-шшш-шш… — сумела она успокаивающе прошептать своему дрожащему мальчику. Ей нужно доставить его в безопасное место — прочь от этого ужаса. Саксиллас! О чем он там говорил? Она села прямо, яростно утерев рукавом своё лицо. Корабли! Ей нужно отвести его в гавань! Нужно быть сильной!

Но облик Телиопы, столь… плачевный, столь изувеченный вновь приковал её взгляд к груде битых кирпичей, где покоилась её девочка.

— Неееет! — застонала она, словно это случилось с Телли прямо сейчас. — Не может быть….

Она опустила взгляд, уставившись на свою ладонь, и смела прочь усыпавшие лицо Телиопы песок и осколки.

— Этого не может быть…

Эсменет беспорядочно, точно пропойца, покачивала и мотала головой.

Кельмомас, яростно тёрший глаза и щёки, отстранился, пытаясь поймать её взгляд.

— Мама?

— Вокруг так много чудовищ! — казалось, что рыдали её кости, её волосы, её кожа. — Ну почему Телли? — сдавлено ахнула Эсменет. — Когда вокруг столько чудовищ.

Кельмомас попытался обнять её, но она уже вскочила на ноги…

— Ему всё равно, — взревела она в пустоту, сжимая грозящие Небесам кулаки, — у него нет сердца, которое могло бы разбиться! Нет воли, что может ослабнуть! Нет ярости, чтобы впасть в неё! Неужели вы не видите? Забирая его детей, вы не отнимете у него ничего!

Она рухнула на колени, прикрыв запястьем раскрытый в рыданиях рот.

— Вы отнимаете… отнимаете лишь у меня…

Дворец покачнулся, словно был развешен вокруг неё на крючках — круговерть сверкающего великолепия и усыпанных известью руин. Она задрожала как рвущаяся струна — от кожи до самого нутра и ещё глубже. Все копья! Все копья нацелены в её сердце. Злоба, что копилась веками!

Боги! Боги охотятся за ней и её детьми! Взгляд — хитрый, изворотливый, обжигающий, пристыжающий. Наблюдающий за ней, а иногда и касающийся её — с тех самых пор, как она ещё была маленькой девочкой, всхлипывающей в объятьях своей испуганной матери. И шепчущей: Глаза! Мамочка, я видела глаза!

И тогда её мама сказала: Шш-ш-ш… Я тоже… Завтра мы убьём птицу.

Чудесные вещи валялись в окружающих её руинах, словно отбросы. Её взгляд блуждал по развалинам и обломкам, бездумно отмечая и исчисляя предмет за предметом. Её маленький мальчик — её младшенький — когда-то жил в этой комнате. Она замечала в пыли и мусоре памятные вещицы: кожаную лошадку-качалку, что вызвала столько споров и ссор с малышом Сэмми; шерибский шкафчик из вишнёвого дерева, засыпанный обвалом, что убил Телли; пять фарфоровых фигурок кидрухилей, подаренных когда-то ему Кайютасом и чудом уцелевших; а вон там, на скате, у кучи битого кирпича, его серебряная литая печать, в которой ясно виднеется отражение Кельмомаса, стоящего справа за её спиной. Его лицо, обрамленное ореолом светлых волос. Какая-то выбоина в металле исказила его черты, смяв одну щеку едва ли не до брови … или же у него на лице написана… злоба и… радость?

Её омертвевший взгляд замер на отражении, ожидая когда заблудившаяся душа Эсменет возвратится обратно в тело.

— Кел!

Глаза отражения встретились с её глазами — и ликование тут же сползло с его личика, сменившись тяжким горем. От этого перевоплощения сердце её сдавило так, словно на него вдруг взвалили огромный выщербленный камень. Она повернулась к Кельмомасу, чувствуя как обжигающий жар вскипает в её руках и ногах, и вновь вскрикнула, — Кел! Одержимая дикой, невозможной яростью, она потянулась, чтобы схватить его. Но он, взвившись в воздух, отпрыгнул назад и, слегка присев, ловко приземлился с противоположной стороны от тела своей мертвой сестры. Она же, споткнувшись, тяжко рухнула на колени, ободрав кожу на правой ладони.

Нет-нет-нет-нет-нет…

— Кел… — рыдая, взывала она. — Пожалуйста… нет.

Я смогу притворится!

Но имперский принц повернулся и просто удрал.

Останки Псатмы Наннафери замарали изгиб Чаши Муззи дымящейся кровью.

— Выскажись! — прогремел Аспект-Император.