Великая Ордалия

Краешком глаза он заметил какое-то движение — Иссирал показался из-за края колонны, скрывавшей Его… готовящегося разить Четырехрогого Брата…

Он мог бы помочь. Да! Он мог бы отвлечь отца. Точно! В этом его роль! Вот как именно всё это уже случилось! Он чуял это всем своим существом, ощущая костями сгущающееся… предвестие.

Уверенность, твердую как кремень, тяжкую как железо… Ему нужно всего лишь свидетельствовать, всего лишь быть частью событий, что уже случились.

— Маамоочкааа! — плаксиво завопил он из своего укрытия.

И отец и мать обернулись в направлении его крика. Отец сделал всего один шаг…

Имперский принц взглянул на нариндара, своего инфернального партнера по заговору, ожидая увидеть… нечто иное, чем почти обнаженного человека, что взирал на него… отупело.

Разумеется, выглядя при этом, скорее, богоподобно.

Нариндар затряс головой, рассматривая собственные руки. Из ушей его хлынула кровь.

И сие показалось Кельмомасу бедствием большим, чем всякое иное несчастие, когда-либо пережитое любым имперским принцем, ниспровержением самих основ, перевернувшим с ног на голову всё содержимое его мира. Он просчитался, — осознал мальчишка. Какая-то неправильность сдавила его нежное, детское горло, словно леденящая сталь прижатого к глотке ножа…

Он перевел взгляд обратно на возвышение, увидев как отец направляется к трону Кругораспятия, всматриваясь в своего, теперь уже несостоявшегося, убийцу — и тут земля взорвалась…

Новое землетрясение, такое же мощное, как и первое. Предпоследний свод, тот, что обрамлял отсутствовавшую стену и поддерживал воздвигнутую над ней молитвенную башню, просто рухнул, ударив, словно поднявшая клубы пыли дубина, как молот, размером с крепостной бастион… обрушившись на то самое место, где только что стоял отец. Земля сбила мальчишку с ног. Сущее ревело и грохотало, низвергаясь, куда ни глянь, потоками обломков и щебня. Колонны валились, огромными цилиндрами громоздясь друг на друга, остатки крыши упали на пол, словно мокрое тряпьё. Он узрел как тот, кого он принимал за Айокли, пал на колени посреди опрокидывающихся необъятных громадин. И тогда он осознал это, весь ужас неведения, являющегося проклятием смертных; постиг отвратительную человеческую природу Иссирала, ибо мгновенно промелькнувшая каменная глыба отправила нариндара в небытие.

И он возопил, вскричал от ярости и ужаса, словно дитя, лишившееся всего, что оно знало и любило.

Дитя, не вполне человеческое.

Ещё будучи мальчишкой, Маловеби как-то раз был необычайно поражен, услышав о том, что на военном флоте Сатахана тех, кто был сочтен виновным в непростительных преступлениях, зашивают в мешки и швыряют прямо в океан. «Отправиться в кошелёк» — называли моряки сей обычай. Мысли о нём частенько преследовали его какими-то предощущениями — каково это, быть не связанным, но не способным перемещаться, иметь возможность двигаться, но не иметь возможности плыть, каково это — рвать и царапать неподатливую мешковину, погружаясь при этом в бесконечный холод. Годы спустя, на борту галеры, перевозившей ещё юного Маловеби к месту его первого Служения, он имел неудовольствие узнать об этой казни не понаслышке. Поножовщина между гребцами привела к тому, что один из них истек за ночь кровью, а выживший был осужден как убийца и приговорен к «кошельку». Пока трое морских пехотинцев запихивали его в длинный джутовый мешок, осужденный умолял команду о пощаде, хотя и знал, что пощады не будет. Маловеби помнил, как несчастный бурчал свои мольбы, шепча их столь тихонечко, что ему показалось пронзительно громким и то как скрипят палубные доски, и как плещется вода за бортом, и как потрескивают хрустящими суставами узлы такелажа. Капитан вознес короткий псалом Момасу Всемогущему, а затем пинком отправил голосящий и причитающий мешок за борт. Маловеби услышал приглушенный визг, наблюдая за тем, как мешок, скрючившись, будто личинка, канул в зеленеющие глубины. А затем он, так незаметно, как только мог, бросился к противоположному борту, чтобы извергнуть в море содержимое собственного желудка. Его конечности потом неделями будет потрясывать от будоражащих душу воспоминаний, и минуют годы, прежде чем его перестанет тревожить призрачное эхо того приглушенного крика.

Кошмар, что преследовал его прямо сейчас, был подобен образу этой жуткой казни — куда-то утягивающая его темнота, нечто, что он мог яростно молотить и пинать изнутри, не имея возможности освободиться. Он словно «отправился в кошелек» — только длящийся чудовищно долго и погружающийся в какие-то совсем уж невероятные глубины.

Почему-то, и он не вполне понимал почему, с того места, откуда он сейчас смотрел, он мог видеть самого себя, висящего перед Анасуримбором Келлхусом, как и объявшую их обоих, расколовшую мир круговерть. Меч Аспект-Императора сверкнул, отсекая, казалось, кусочек от самого солнца, и Маловеби вскрикнул, ибо его голова свалилась с плеч, упав на устланную коврами землю.