Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926

Мы допытывались у Милюкова, в чем должна выразиться демократизация партии. Насколько помню, он объяснял, что тактически мы должны сблизиться и столковаться с левыми партиями, с правыми социалистами, а в программном отношении более выдвинуть интересы крестьянства: то есть мы должны делать ставку на крестьян, быть классовой крестьянской партией? На последовавший утвердительный ответ И.И. Петрункевич, наш doyen[17], близкий Милюкову человек, никогда не отличавшийся правизной, ему резко возразил, что К.-д. партия, защищая интересы трудящихся, была всегда надсословной и надклассовой, что нельзя в эмиграции менять основные положения и характер партии, которые могли бы быть изменены лишь всероссийским съездом. Горячо возражали ему Родичев, Набоков и некоторые другие. На его соглашательство с социалистами я заметил ему, что он надеется въехать в Россию на левых… товарищах (или что-то в этом роде по думской терминологии), но что он ошибается и это ему не удастся. Когда наконец дело дошло до баллотировки, Милюков оказался в меньшинстве. Таким образом, произошел милюковский раскол; он со своими единомышленниками (Винавер, Волков, Демидов, Харламов, Тронский) вышли из основной К.-д. партии, образовав свою демократическую группу партии Народной свободы, или, что то же, – демократическую группу Конституционно-демократической партии, то есть получился демократизм в квадрате.

После этого заседания, происходившего в редакции «Последних новостей» в доме Денисова на Place Bourbon, я проводил немного Набокова по Place Concorde, и он мне говорил о статье, которую он пишет в «Руль» о расколе партии. Тогда же я ему возразил и потом постоянно это доказывал, что термин раскол не верен, а что произошел «откол» от партии.

И действительно, за рубежом не только Центральный комитет, но все без исключения организованные группы партии, в Балканских странах, в Берлине и др., остались при старой тактике и отказались перейти на новую. Даже к.-д. группа Парижа, этой цитадели Милюкова, на бурном заседании которой я присутствовал, не приняла его тактики, и партия, хотя бы претерпевшая урон от откола, не поколебалась.

Я приветствовал определенный откол, так как самочинная тактика такого видного члена, как Милюков, вредила всей партии. Другие же члены ЦК и на совещании и впоследствии стремились найти компромисс, замазать разногласия, думая этим спасти партию, но на самом деле эти «средняки» только могли углубить трещинки в партии и действительно произвести в ней раскол и погубить ее. Лучше было отколоть часть партии, чем разбередить весь ее организм! Потребовалась хирургия. Милюков тоже был против компромисса. Раз партия не пошла за ним, он считал, будто политический водораздел и в эмиграции, и в будущей России должен пройти по телу партии. Он это высказывал публично и проводил в своей газете. А потому и я, всегда стоявший за дисциплину в партии и пробиравший в Киеве Ефимовского за нападки в прессе на того же Милюкова, считая, что он после откола вышел из партии, счел тогда же возможным, как и Набоков и другие, от него отмежеваться в газетных статьях, а теперь, после стольких уже лет, вспомнить историю этого откола.

На этих же совещаниях Центрального комитета меня просили сделать доклад об армии и Русском совете, но я отказался это сделать, а подробно выяснил мой взгляд, отвечая на критику моего «поправения» и врангелизма.

Милюков относился отрицательно к существованию армии как таковой. Но и большинство моих друзей, не отколовшихся от партии, не разделяли моего взгляда на политическое и национальное значение остатков русской армии и относились отрицательно к Русскому совету. Уже перед отъездом моим в Константинополь они устроили обед специально, чтобы уговорить меня выйти из Русского совета. Я сказал, что подумаю и сделаю надлежащие для себя выводы. Набоков, видя мое убежденное настаивание на свободе мнения, испугался этих слов, думая, что я могу уйти из партии, и после обеда говорил мне, что это после ухода Милюкова погубило бы партию. Но я перед самым отъездом подал мотивированное заявление об уходе моем из Центрального комитета партии. И на это мне было нелегко решиться: с основания партии я был членом Центрального комитета и первые пять лет, до перенесения Центрального комитета из Москвы в Петербург, его председателем.

Этим шагом я хотел подчеркнуть моим друзьям и всей партии, какое значение я придаю армии и действенной поддержке ее и что в этом отношении тактика партии с 1918 года, установленная в Москве и на юге России, должна неукоснительно продолжаться до окончания борьбы, то есть и в эмиграции.

С самого моего приезда в Париж я вступил в организационное бюро по созыву национального съезда, которое уже энергично работало под председательством Н.В. Тесленко, собираясь ежедневно у Бурцева в редакции его «Общего дела» на rue Montmartre.

Теперь, после зарубежного съезда, многим стало ясно, как сложно дело подготовки подобного съезда. Положения и доклады были разработаны очень обстоятельно.