Великая революция идей. Возрождение свободных рынков после Великой депрессии

Кеннан не обладал традиционными качествами организатора. Весь срок своего пребывания в ЛШЭ он оставался на неполной ставке, постоянно проживал в Оксфорде и на занятия ездил оттуда. Его профессиональная начитанность ограничивалась главным образом английской литературой, и даже его самые верные ученики признавали, что он обладал очень узким кругозором[66]. Основным его занятием была не разработка и популяризация собственной теории, а критика предшественников[67]. По свидетельству Лайонела Роббинса, Кеннан был «слабым лектором, который то бормотал что-то себе под нос, то, наоборот, сильно повышал голос». Иными словами, как примирительно выразился Роббинс, «он не снисходил до удобства слушателей»[68]. Так считал не только Роббинс. Т. Грегори тоже вспоминал, что «слушать лекции Кеннана было трудно», и из-за «его привычки смотреть поверх наших голов в дальний угол комнаты мы многое из его слов упускали или не понимали»[69]. Эти особенности Кеннана значительно сужали круг его учеников, и его публичный авторитет сильно уступал авторитету Кейнса, более молодого и энергичного коллеги Кеннана по Оксфорду. Тем не менее в Англии Кеннан оставался самым видным защитником экономической ортодоксии, и в глазах небольшого кружка студентов его оппозиционность приобрела харизматический ореол. Как вспоминал Лайонел Роббинс, «в ЛШЭ и в сфере ее контактов его авторитет был непререкаемым. Мы почитали его. Мы ловили каждое его слово. Для нас он воплощал квинтэссенцию зрелой экономической мудрости»[70]. По мере того как студенты Кеннана сами занимали преподавательские должности, экономический факультет ЛШЭ приобритал репутацию источника консервативных альтернатив исходившим из Кембриджа предложениям прогрессистского характера[71]. И лишь спустя много лет после того, как Кеннана не стало, исследователи начали называть отстаивание рынка экономистами ЛШЭ плодом его личного влияния[72].

Но если приход Кеннана в Лондонскую школу до некоторой степени объясняет, как она сыграла неожиданную роль рассадника консервативной экономической теории, он никак не объясняет, почему в начале 1930-х годов ее ведущие профессора заняли столь радикальную позицию. Хотя Роббинс и обратился из гильдейского социалиста в сторонника рынка отчасти под влиянием Кеннана, во многих существенных пунктах его взгляды отличались от взглядов наставника. Дело в том, что Роббинс свободно читал по-немецки, читал много и ознакомился с обширной зарубежной литературой, которую Кеннан практически не знал. Если Кеннан выражал свое несогласие с теориями Маршалла в понятиях, заимствованных и других английских экономистов, то Роббинс обнаружил в Австрии самостоятельную интеллектуальную традицию, предлагавшую четкие ответы на многие занимававшие его вопросы. Как отмечали коллеги Роббинса по ЛШЭ, он не был теоретиком-новатором; его сила состояла в умении собирать и сводить воедино научные разработки других[73]. Но вот в этой узкой области он проявил незаурядную способность анализировать и доводить до ясности те зарубежные концепции, которые для его коллег были малоизвестными и туманными[74]. Если специфически-британское мировоззрение Кеннана создало в ЛШЭ атмосферу, дружественную консерватизму, то идеи, которыми руководствовались ведущие ее профессора в первые годы Великой депрессии, пришли из других стран.

Обнаруженную Роббинсом австрийскую традицию в 70-х годах XIX в. основал Карл Менгер, один из трех создателей теории предельной полезности[75]. Для нее была в значительной мере характерна приверженность к теоретической абстракции. Свою методологическую позицию Менгер разъяснил в острой дискуссии (она получила название Methodenstreit, «спор о методах») с немецким экономистом Густавом фон Шмоллером. Шмоллер считал, что основное свое внимание экономисты должны посвятить сбору обширного массива данных, чтобы потом анализировать их индуктивными способом.

Менгер не отрицал ценности исторической информации и индуктивного рассуждения, но, со своей стороны, считал, что основа экономической теории развивается из первопринципов путем дедукции. Если Шмоллер использовал накопленные данные для обоснования реформ, то Менгер уважал органическую логику рынка и, соответственно, выражал сомнения относительно планов проведения быстрых или резких социальных перемен[76]. И хотя Менгер не был создателем идеологии, его концепция абстрактного функционирования ценового механизма подразумевала нежелательность вмешательства в работу этого механизма. Поэтому многие последователи Менгера выделялись своей прорыночной позицией.