Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920

   В пассивно-идиллическом состоянии пребывал не только добродушный Львов. Эмоциональность первых речей неутомимого Керенского, отведавшего вкуса власти, объяснялась контрастом между старым правительством, опоясанным концентрическими кругами солдат, полицейских, жандармов и тайных агентов, и новым правительством, которое с помощью слов добилось большего, чем старое со всем своим репрессивным аппаратом. Медовый месяц нового правительства был периодом странного «правительственного толстовства».

   Отдавая дань прошлому, Временное правительство еще до своего внутреннего кризиса и реорганизации в обращении к стране заявило, что «основой власти правительства являются не сила и принуждение, а добровольное подчинение свободных граждан правительству, которое они сами создали. Оно ищет поддержки не физической, а моральной. Ни одна капля народной крови не пролилась по его вине, не было создано никаких насильственных мер по ограничению любого течения общественной мысли». Это было верно, потому что медовый месяц революции, время всеобщего ликования и празднования, еще не кончился. Но без «мер по ограничению» не может существовать ни одно правительство, тем более революционное. Эта теория была самой вредной из утопий, скрывшей от общественного мнения важнейшую из проблем – проблему власти во время революции. Как могли политики цензовой России, гордившиеся своим «политическим реализмом», подписать такой документ?

   Наконец, у правительства было множество неотложных и совершенно понятных дел, которые сопровождались новыми взрывами народного ликования. Например, отмена смертной казни, которая в другое время вызвала бы отчаянное сопротивление правого крыла общества, была встречена со всеобщим энтузиазмом. Левые приветствовали это решение из чисто гуманных соображений, как проявление великодушия победившей революции. Остаткам воинствующих правых эта отмена позволяла выступать в защиту прежней власти. Временное правительство отменило религиозные и национальные ограничения, ущемлявшие гражданские права десятков миллионов человек. Политическая амнистия открыла двери бесчисленных обычных и каторжных тюрем и вернула родным и друзьям сотни тысяч человек, в административном порядке высланных на ледяной север, в выжженные солнцем пустыни Средней Азии и в безбрежную сибирскую тундру. Правительство запретило самые варварские меры, использовавшиеся по отношению к населению вражеских территорий, оккупированных русскими войсками (институт заложников и т. п.).

   Слабость первого Временного правительства заключается в его полной неспособности понять собственную роль в борьбе общественных интересов. Цензовое Временное правительство очень удивилось, узнав, что в рабочих районах его считают «буржуазным». Милюков, наиболее опытный из его политических вождей, даже в 1921 г. заявлял: «Самое изощренное воображение не могло бы представить себе, что Временное правительство будут считать органом, защищающим интересы «буржуазии» и препятствующим демократическим реформам»¹. Его представления о классовой позиции буржуазии были слишком упрощенными. Когда большевики несли на своей демонстрации плакаты со столь же упрощенным лозунгом «Долой десять министров-капиталистов!», члены Временного правительства обменивались недоуменными взглядами: среди них были профессор, писатель, земский врач, адвокат, инженер, фермер и только один капиталист, Терещенко, включенный в правительство специально, чтобы оттенить его «небуржуазный» характер, как единственное исключение, которое подтверждает правило. Какие же они капиталисты, какие «буржуазные» политики? Совсем наоборот. Они просто «мозг народа». Цели и обязанности их правительства, настаивал Милюков, «были надпартийными и общими для всех партий».

   Но что делает партию буржуазной, если не стремление сохранить существующий откровенно буржуазный режим и отрицание всех мер по его радикальному изменению? «Действовать по-другому было нельзя, – доказывает Милюков, – потому что все текущие меры были чисто формальными и подготовительными. Они просто готовили условия для свободного выражения воли людей на Учредительном собрании, без предварительного определения того, как последнее должно реагировать на текущие проблемы строительства государства, политические, национальные и экономические вопросы». Этот довод типичен для Милюкова. Его аргументы были бы приемлемы, если бы созыва Учредительного собрания можно было ожидать через два-три месяца. Но даже в то время он чувствовал, что выборы в государстве, находящемся в состоянии войны, удастся провести не раньше поздней осени. Милюков считал, что в стране, которая уже почти век жила в условиях нараставшего общественного брожения, резкие шаги недопустимы, а потому следует руководствоваться чисто формальными демократическими принципами, не демократией в действии, а только обещанием демократии, избавленным от всякого социального содержания.