Великая тайна Фархелема

…В семье Джантара не очень удивились такому пробуждению памяти — но сразу предупредили: говорить о таком можно не всем. И даже не потому, о каких событиях пришлось бы: всё это было давно в прошлом, оставшиеся участники войны с самых разных сторон жили в лоруанском обществе как мирные граждане, не считаясь ничьими врагами — а… просто для лоруанско-уиртэклэдской культуры была неприемлема сама идея пробуждения глубинной памяти как факт реальной жизни! Да, оказывается — снова, как и тогда, одни народы считались «более правыми» в своих верованиях и представлениях, чем другие. Тем более, Фиар и Итагаро по-своему подтвердили это: Фиар замечала странную реакцию некоторых людей на её способность останавливать кровотечение, а Итагаро — сам не сразу признался Джантару в своей способности входить в контакт с электронной техникой (причём продолжающей развиваться дальше, так что вскоре он надеялся уже не просто чувствовать работу приборов, исправное или неисправное состояние, но и самому влиять на них, и принимать конкретную информацию). И оба уже были предупреждены родителями: хотя «вообще» реальность таких феноменов как будто не подвергается сомнению, конкретному человеку признать их за собой рискованно. Для чхаино-каймирской культуры это было естественно — но в лоруанско-уиртэклэдской среде такой человек сразу становился чем-то вроде психически больного, или даже — меченым клеймом «запретного», принадлежащего иной, не совсем человеческой природе. Так что риск был даже пытаться навести справки в Кильтумском университете, если бы каким-то чудом сохранилась часть тогдашнего архива…

…А вскоре и Итагаро пришлось покинуть Кераф, переехав к очередному месту работы родителей — секретный полигон в Моараланской пустыне, на противоположной, восточной окраине Лоруаны… Увы, разговоры о ненужности многих направлений исследований были не просто разговорами: закрывались целые институты, и специалистам даже высокой квалификации приходилось соглашаться на рутинные прикладные разработки, либо связывать судьбу с секретным военным проектом, как и пришлось вновь сделать родителям Итагаро. Раньше на такую работу вообще шли неохотно: ведь там и высокая квалификация, и высокий ранг специалиста в проекте предполагали лишь роль исполнителя, решающего свою узкую задачу без права знать, частью какого целого она является (да непонятен был и сам смысл этого в объединяющемся человечестве) — но теперь выбирать не приходилось. Пропаганда всё более создавала образ учёного-чудака, оторванного от реальной жизни, где в ход шло что угодно: от малоприспособленности к физическому труду до чуть ли не… трусости в бою (странно, но спустя полвека после войны как-то очень умело намекали на такое), много рассуждалось и о том, каких явлений природы наука не смогла объяснить, каких тайн не раскрыла — и тут уж, казалось, кто-то забывал даже самую суть электромагнетизма, гравитации, исторических процессов в обществе, придумывая очевидно бредовые «гипотезы», и ссылаясь при этом на некие древние тайные учения, мудрецов, оракулы… Хотя и непонятно было — что посредством чего пытались опровергнуть или что доказать: например, заявляя, что, «душа не объяснима через нервы»; «всё равно неясно, из чего состоит протон»; «в древности такие же дома строили без техники»; «люди дальних миров летали быстрее света, а фархелемская наука пришла к тому, что это невозможно»; «по статистике Спираль Жизни с её генетическим кодом возникнуть не могла, но она есть — значит, кто и как её создал?»; и наконец то, что, видимо, считали важнейшим аргументом: «нынешние дети не стали лучше от больших знаний. Прежние мало знали, но взрослых уважали больше»… И пусть всё это был абсурд, броские фразы для невежд, и только — но казалось, и этому искренне верили в верхах лоруанской власти, где решалось, сколько и на какие исследования выделить тысяч или миллионов бэни — лоруанских денежных единиц. И наука всё более проигрывала даже непонятно в чью пользу: неясно было, куда идут «сэкономленные» так средства, где, что и кому дают. Зато всячески превозносился «простой человек» — с малым запасом знаний, невысоким полётом мысли, готовый удовлетвориться всем самым примитивным, но обиженный на цивилизацию за то, чего она ему не дала. И именно он, «простой», всё более провозглашался неким «корнем и основой человечества», и на него должно было быть рассчитано всё: производство, быт, идеология — образованному же человеку предлагалось превратиться в прислугу при нём, кое-как обеспечивая его «насущные нужды» и не помышляя о большем. И это уже говорили открыто и спокойно, как о чём-то заурядном, давно известном — хотя означало, по сути, сворачивание развития цивилизации и отнятие у неё всяких перспективных целей. Нo люди не могли не думаться, что же тогда ждёт всё человечество, и конкретно каждого из них — и напряжённость в обществе нарастала…