Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

Немцы, по-видимому, в недоумении — как реагировать на нелепые наши действия, ошеломлены нашей дурашливостью, подозревая в них, вероятно, какие-н[и]б[удь] с нашей стороны хитрые замыслы. Если бы они теперь вздумали и малыми силами перейти в наступление, то легко бы могли нас вышибить из Рит, т[а]к к[а]к настроение в войсках подавленное и в себе не уверенное.

Отходим теперь в армейский резерв, наше место занимает 2-й Сибир[ский] корпус, довольно! Повоевали, потерявши до 15 тысяч убитыми и ранеными. Настроение штабных дроздов-офицеров разочарованное-неожиданное, т[а]к к[а]к уж очень рассчитывали на продвижение хотя бы до Митавы.

В полдень приезжал Куропаткин, щедро наградил Георгиевскими медалями попадавшийся ему персонал санитаров и сестер. Последним — достойно и праведно есть! Женщине нашей за ее деятельность на войне — земной поклон! В ней я не разочаровался. А капитан Лаппе все еще ходит с палочкой и хромает; один из многих «конфуженных»; вот сукин сын, при присущей всем нашим паразитам настойчивости как-то ухитрился попасться на глаза Куропаткину и использовать его всецело для себя по части срыва награды и отличия! Вся эта своекорыстная шваль к солдатам зато применяет немилосердно-полицейский шаблон «тащить и не пущать» — карательную линию до готовности их своими руками хоть вешать и расстреливать.

Генерал Федоров с обычной прямотой много интересного и характерного порассказал о действии в августе 1914г. 19-го корпуса Горбатовского, проявившего-де «стратегию пьяного мужика».

Ну, что же теперь дальше? Борьба на истощение? Не взойдет ли солнце, когда роса уже глаза выест?

Штукмейстеры столичные Грессер и Вяземский по части урывания наград у Куропаткина. […]

11 июля. […] Приступаю к представлению к наградам медицинского персонала; не без нек[ото] рой зависти к этому относятся строевые начальники[737], к[ото]рым мне так и хотелось сказать, что чем-де хуже вы сражаетесь, тем больше дела создаете для врачей… Как мы будем воевать дальше? Нет хороших ни музыкантов, ни инструмента (он уже сильно испорчен), ни правильно составленных нот! Несчастье для России, что попадающиеся иногда и несколько здоровых винтов в машине, все же ничего не в состоянии улучшить в ее действии, т[а]к к[а]к она вся перержавела!

Воспользовался дневным досугом — побывал в полевом госпитале, где работает профессор Оппель[738] над полостными ранеными. Что руководит его деятельностью? Только не человеколюбие! И здесь видна дорожка к корысти — к карьере…

Съездил вечером во Фламенгоф, где расположился уже штаб 5-й Сиб[ирской] дивизии, а неподалеку 38-й летучий отряд Кр[асного] Кр[еста] — наш, рязанский, «косопузый» — Родзевича[739]. Прехорошую волнующую песенку мне спела сестра Анфиса под аккомпанемент гитары — «Не корите, не браните…»

Целый день — тихо, почти ни одного выстрела. Уморились!

12 июля. Солнечный день. У командующего — военный совет. Относительно представления врачей к наградам за истекшие бои дело обстоит так, как в доме повешенного неуместно говорить о веревке; строевые начальники, потерпевши фиаско, неохотно и нудно приступают к исполнению сего святого долга. И в деле наград у нас в поганой Руси требуются все «толкачи» и «толкачи»!

Командир сегодня мне сообщил, что мое представление в тайные советники в штабе, по-видимому, не прошло; когда я ему на это ответил, что это было бы актом высокой несправедливости, он уверил меня, что представление зато непременно пройдет теперь «за боевое отличие». Я бы на это и наплевал совсем и давно уже готов был бы обнажить перед «гг. людьми», так ценящими всякие отличия земного величия, свою derriere[740], если бы не имел детей, главное — Лялечки, для к[ото]рых мой новый официальный ярлык все-таки был бы лишним козырем в жизни, если бы им пришлось проводить ее в той же прогнившей казенной России, умеющей только по ярлыкам оценивать ближнего[741]. Неужели у нас так и будет, как было? […]

За истекшие бои в нашем корпусе израсходовано 125, а в 6-м корпусе — 45 тысяч снарядов. Ощущается теперь в них недостаток. Помилуй Бог, если бы теперь немцы перешли в наступление, нам, я уверен, было бы не удержаться. Палят немцы из тяжелых орудий почти за Плаунек! В городе будто бы говорят о готовящемся сию ночью штурме, и многие из жителей укладывают свои чемоданы для выезда.

Мне жаль Долгова, к[ото]рого очень подвели начальники дивизий: 12-й — Эггерт, «божья коровка», и 13-й — Эфиров[742], «валет».

13 июля. Тихо. Мало-помалу приходим в себя после устроенной нам немцами трепки. К чести генерала Степанова надо отметить, что «ему как-то стыдно теперь показываться в театре миниатюр и на др. зрелища». […]

14 июля. […] Немцы палят из наших орудий нашими снарядами тульского изготовления, может быть, и наводчики-то у них также наши, как и обозные чины из наших же пленных.