Великая война и деколонизация Российской империи

По пути назад в 83-й Самурский полк она приняла роковое решение остановиться в 105-м Оренбургском пехотном полку возле Гродно, где служил ее младший брат Володя. Оказалась она там как раз к началу Свенцянского прорыва. Гродно пал 2 (15) сентября, а 9 (22) сентября Оренбургский полк попал под мощный артобстрел. За ним последовали атаки пехоты, нацеленные как раз на участок, который удерживала 10-я рота, где находилась Иванова. Люди гибли, и вскоре не осталось никого из офицеров. Она решила сама повести людей в контратаку на вражеские линии, перевела солдат через высоту и заняла первую линию немецких окопов, прежде чем, смертельно раненная, пала в бою. Ее боевые подвиги были оценены у нее на родине и по всей стране. В конце 1915 года о ней был снят кинофильм, который впервые был показан в Ставрополе 26 ноября (9 декабря). Император, хоть и не без колебаний, наградил ее посмертно Георгиевским крестом 4-й степени, хотя она была женщиной и не имела офицерского звания [Судавцов 2002:51]. Иванова добилась того, что из школьной учительницы стала сестрой милосердия, медиком, героем войны – и все это за время чуть более года.

Римма Иванова – необычный случай. Мало кто из русских сестер милосердия участвовал в боях; большинство женщин, служивших на фронте, держалось в рамках, предписанных правилами. Но ее история также во многом типична для сестер милосердия. Образованные женщины со всех уголков империи в первые дни войны добровольно завербовались и прошли те же краткосрочные курсы, что и Иванова. Другие, например медсестры – ветераны Русско-японской войны, участвовали и в новой войне[285]. У многих женщин были на фронте мужья или возлюбленные, у многих были дети. У некоторых, например у Лидии Захаровой, были и муж, и дети. Захарова вспоминала, как поразило ее начало войны; в тот момент она отдыхала вместе с семьей на побережье теперешней Эстонии. Реакцией на объявление войны стал бурный всплеск деятельности. Мужа призвали на фронт, а отдыхающие и местные жители метались в панике и собирались бежать на восток. Она погрузилась вместе с детьми в переполненный вагон, чтобы вернуться домой в столицу [Захарова 1915: 9-11].

Отъезд мужа поверг ее в тоску. Она вспоминала, как «пусто» было дома и на душе. Забота о детях только сильнее ее печалила; старший сын постоянно спрашивал, где папа, а младший стал болезненным напоминанием о супруге. «В бессильном порыве», писала она, «я нашла спасенье от тоски», решив разделить участь своего мужа. Она занялась хлопотами, преодолевая преграды и убеждая мать взять к себе детей, и в итоге добилась своего. В ночь перед отъездом она испытала успокоенное, торжественное и в то же время грустное чувство, однако, как и у Ивановой, это было чувство «крещенья в новую жизнь» [Захарова 1915:11-12].

Захарова не пожалела о своем решении. Война не только дала ей новую жизнь, но и наполнила эту жизнь смыслом. Теперь она ощущала себя полноправной участницей театра военных действий, к которому было приковано внимание всей страны. «С этого момента я не та прежняя женщина… я – “сестра”, новый человек с иными чем прежде интересами, печалями и радостями» [Захарова 1915:24]. Иванова и Захарова были не единственными, кто претерпел трансформацию сознания. Многие медсестры разделяли с мужчинами-солдатами и желание получить новый опыт, и сильное ощущение того, что им это удалось. «Крещение» было излюбленным–и наполненным смыслом – словом, которое обозначало этот сдвиг. Солдаты повсеместно употребляли этот термин, чтобы описать изменения, произошедшие с ними после первой встречи со смертью лицом к лицу на поле боя. Медсестры, такие как Захарова, получали крещение при виде первых погибших или после первого столкновения со смертью пострадавших в сражениях в своих госпиталях, на перевязочных пунктах и в лазаретах. Как следствие, военные медсестры (как и солдаты, с которыми они служили бок о бок) ощущали черту, разделявшую фронт и тыл. Позднее Захарова сама стала пациенткой. После продолжавшейся неделями изнурительной лихорадки и головных болей ее эвакуировали в тыловые госпитали в города «Л» (возможно, Лодзь) и «Р» (возможно, Ригу). Об «Р» она с благодушием писала: «Снова военные двух категорий, побывавшие на войне и не успевшие попробовать пороху», а в тыловых госпиталях ей довелось видеть «молоденьких девочек в костюмах гимназисток», которых трудно представить в полевом лазарете [Захарова 1915: 159]. Кристина Семина более прямо выразилась и о себе, и о женщинах, которые вместе с ней прошли курсы медсестер: «Чистые, молодые, жизнерадостные уезжали девушки из дому, а через год это были бледные, нервные женщины» [Семина 1964: 1-30].