Великая война и деколонизация Российской империи

В итоге сделанное 25 июня (8 июля) 1916 года объявление о том, что ранее освобожденные от призыва группы населения Центральной Азии подлежат трудовой повинности, поразило местных мусульман как гром с ясного неба[363]. Неудивительно, что указ вызвал массовое замешательство и целый спектр реакций, причем не только со стороны местных и имперских чиновников, которым предстояло его выполнять[364], но также и среди части призывников. В некоторых отношениях первая реакция на призыв перекликалась с разнообразными реакциями на призыв в России с момента его ввода в 1874 году, такими как заявления о лояльности, требования отсрочек и освобождений, уклонение, коррупция и протесты. Во-первых, была объявлена мобилизация в трудовые батальоны, а не на войну – различие, оказавшееся оскорбительным для ряда представителей мужского населения в этом регионе. Одна такая группа направила телеграмму властям, в которой гордо заявила, что они готовы «идти куда прикажут, и не только с топорами и лопатами работать в тылу, но и с оружием и верхом на коне, чтобы защищать нашу общую Россию-матушку»[365]. Во-вторых, что более важно, трудовая повинность была введена без необходимой широкой технической и идеологической подготовки. По словам одного думского депутата, «туземное население совершенно не понимало, что именно требуется от него; оно не понимало ни цели, ни характера так неожиданно возложенной на него новой обязанности»[366].

Правда, определенная идеологическая подготовка была проведена. Многие должностные лица и местные корреспонденты правящих кругов знали, как сделать упор на таких темах, как верность и долг. Другие царские чиновники предприняли скорую попытку разъяснить природу и цель мобилизации сразу же после объявления указа[367]. Однако по большей части эта идеологическая подготовка противоречила тому факту, что трудовая повинность исключала «почетную» военную службу. И снова фигурировала идея о том, что военная служба – это не только долг, но и знак социальной принадлежности; по крайней мере, в среде образованной элиты. Среди джадидов (исламских реформаторов) наблюдался «энтузиазм по отношению к военному призыву и… негодование в отношении бунта», поскольку они (справедливо) считали освобождение от призыва знаком исключения из основного потока жизни в империи [Khalid 1998: 241]. Одна из групп казахской элиты «привлечение к работам… встретила с глубоким удовлетворением, видя в этом начало уравнения их в обязанностях и правах с коренным населением империи»[368]. Самая большая техническая проблема заключалась в отсутствии процедуры регистрации призывников до объявления указа. В православных районах империи органы власти, ответственные за призыв, опирались при установлении возраста своих рекрутов в основном на метрические книги (и даже тогда очень часто вынуждены были определять возраст молодых людей на глаз). Заполнение регистрационных списков занимало много времени и начиналось задолго до явки рекрутов на призывной пункт. Органы власти в Центральной России регистрировали и призывали мужчин на протяжении 40 лет с лишним, а разного рода затруднениям не предвиделось конца. Среди мусульманского населения Центральной Азии такой работы никогда не велось. Государство просто велело местным чиновникам самостоятельно составить призывные списки.

Вот так, одним махом, на фоне ухудшающихся социальных и межэтнических отношений на окраинных землях, правительство издало очень непопулярный и опасный указ, фатальным образом подорвавший доверие к тонкой прослойке кооптированных элит, посредством которых империя управляла своими владениями в Центральной Азии. Государственная власть разлетелась на осколки, поскольку этот процесс «уничтожил последние признаки законности в отношениях между администрацией и инородцами»[369]. По мере того как распространялись новости об указе (губернаторы могли по своему усмотрению делать объявления на своих территориях), нарастало сопротивление. 4 (17) июля начались яростные столкновения в Худжанде, Самаркандский уезд запылал 7 (20) июля, а далее волнения распространились от Уральска до Ферганы, достигнув кульминации 11 (24) июля, когда в Ташкенте случилась крупная демонстрация (см. карту 9). Если одни предпочли драться, другие сбежали. В Тургайском уезде

киргиз охватила паника: они бросили свои занятия, откочевали в глубь степы, стали собираться в большие скопища и перестали слушаться должностных лиц и даже своих главарей, которым не доверяли. Киргизы, по заявлению губернатора, решили не подчиняться призыву и лучше умереть у себя дома, в степях, чем идти умирать в окопы[370].