Великая война и деколонизация Российской империи

В ближайшем тылу имеется масса беженцев с малыми детьми и с домашним скарбом. Положение их крайне тяжелое, несчастные не имеют крова, голодают, не знают, куда идти. Гражданские власти отсутствуют, и помощи с их стороны не видно. Необходима правильная немедленная организация этого дела, создание целой сети питательных пунктов, о месте нахождения которых беженцы должны знать, чтобы население не путалось со своим скарбом с войсками, обозами, а направлялось в заранее отведенные места. Теперь не могут возникнуть эпидемические заболевания и недовольство населения, несущего покорно свой крест. Необходимы экстренные и энергичные меры со стороны администрации[144].

Ситуация еще больше усугубилась, когда начали поступать рапорты, что казачьи войска принялись нападать на беженцев возле Вышкува, примерно в 25 километрах за Наревом. Эти беженцы надеялись уйти дальше к востоку, но у них отняли деньги, лошадей и особенно скот. Они молили о защите военного коменданта Вышкува, который «устыдился» ситуации, но у него не было сил, чтобы патрулировать местность вне города. Он просил штаб 1-й армии дать ему войска и право назначать полевые суды, но ответа не получил[145]. В то же время местные крестьяне жаловались, что толпы дезертиров наводнили окрестные леса, выходя только для грабежей [Knox 1921, 1: 349].

Последствия этих бесчинств для евреев Польши и Галиции были еще более тяжелыми. На всем протяжении зоны боевых действий с самого начала отступления евреи страдали от погромов, насилия и вооруженных ограблений [Prusin 2005: 54]. Обращение с евреями было неодинаковым. Сперва предполагались этнические чистки. Когда фронт в мае приблизился к крепости Ковно, ее комендант генерал Григорьев приказал выгнать с близлежащих территорий 30 000 евреев. Этот приказ распространялся и на солдат вблизи крепости, которых арестовали, лишили военного обмундирования и снаряжения и отправили босыми и полуголыми в заключение, сначала в губернскую тюрьму Ковно, а потом дальше в тыл, в Вильно[146]. Эти выселения вызвали обеспокоенность и в России, и за рубежом. На заседании Совета министров даже антисемиты правого крыла были в смятении. «Я не юдофил, – сдержанно высказался министр внутренних дел Николай Макаров, – но я не одобряю. Это внутренняя опасность – погромы и подогревание революции. Еще это международная опасность. Было бы лучше брать заложников». Министр финансов добавил, что будет практически невозможно получить запланированный иностранный заем в миллиард долларов на фоне массового насилия подобного рода, а министр сельского хозяйства А. В. Кривошеин с гневом заявил, что такая мера одновременно и вредна для правительства, и является «средневековой» по своему характеру[147]. Ан-ский, однако, истолковывал Великое отступление иначе. Он считал начало применения политики выжженной земли настоящим «поворотным пунктом» в решении еврейского вопроса в ходе войны. До Великого отступления во всех несчастьях винили евреев, теперь же масштаб катастрофы был слишком велик, а причины ее – слишком очевидны, чтобы винить «еврейских шпионов» [An-sky 2002:129-130]. Возможно, это справедливо, но то обстоятельство, что у нищих евреев теперь прибавилось товарищей по несчастью, не умерило зверств при отступлении. Ни антисемитизм, ни подозрения в шпионаже в отношении евреев не улеглись. Напротив, они достигли такого градуса, что Кривошеин со злостью и расстройством заявил своему коллеге в августе, что «мы не можем вести войну против Германии и еще одну – против евреев одновременно»[148]. Однако могущественные антисемиты в русской армии и правительстве продолжали прилагать все усилия, чтобы вести именно такую двойную войну: вскоре после того, как фронт стабилизировался, наблюдатели доносили, что в таких местах, как Минская губерния, возобновились целевые депортации евреев[149].