Великая война

„Остановитесь, — кричу я, — я не хочу умереть раньше, чем найду любовь (готов был сказать: „своей жизни“), потому что знайте, я и мертвый должен любить!“ Кто-то, словно отвечая мне, приближается издалека. Она небольшого роста. Но красавица. На ней длинная белая шуба до самых щиколоток. Смотрит на меня. Подходит. Мата Хари. Какой я счастливчик! Она прижимается ко мне всем телом. Распахивает шубу и прижимается ко мне обнаженной грудью, животом и бедрами. Поднимает смертельно бледную ногу и обвивает ею мою талию. Мне кажется, что моя мужественность еще не умерла, так же как и обоняние. Я чувствую запах крови. „О, Мата Хари, твоя серебряная грудь все еще залита кровью! Посмотри, ты запачкала своей кровью мой лейтенантский мундир. Но я люблю тебя, хотя сейчас я мертв“.

Сколько здесь покойников, и я нахожусь среди них! Кого я только не вижу здесь, кого только не узнаю! Подождите, я должен посмотреть, кого здесь нет. „Никто не слышал, — кричу я, — есть ли среди вас Пикассо? Художник. Испанец. Нет? Хорошо. Андре Сальмон! Сальмо-о-он, дружище, отзовись! Его тоже нет, слава богу, он жив. Дядюшка Биро, ты-то здесь? Нет? Отлично. И дядюшки Комбеса тоже нет? Очень хорошо, Париж сможет продолжать веселиться и после этой войны…“

„Меня зовут Юрий Юрьев, и я уже умер, всерьез или нет, Бог его знает. Я был актером. Ведущим актером Александринского Императорского театра. В 1917 году я вернулся домой на Литейный проспект уже полумертвым. Думаю, что у меня масса причин утверждать: Россия меня добила! Я ездил по родной стране и надеялся увидеть провинцию без революции: клочок земли со своим губернатором, начальником почты, директрисой благотворительного учреждения и местным помещиком — владельцем вишневого сада на трех холмах, — но везде было иначе. Затем, путешествуя по России, я снова прибыл в Петроград сломленным человеком, и тут со мной произошла странная история.

Меня больше не узнавали. Я сразу понял, что стал лишним. Я ушел, бежал, а мой театр продолжал ставить новые пьесы, где меня не было в списке исполнителей. Я было напомнил о себе старой актерской гвардии, но никто не мог вспомнить меня. Я удивился. Разгневался. Мое самолюбие было уязвлено, но потом я понял преимущества новой роли человека-невидимки. В театре обо мне больше никто не знал, а Театр меня все еще помнил. Я входил в здание, проходил по рядам пустых кресел, ярусам, бывшей царской ложе. Зарывался в кресла, обитые красным плюшем, засыпал, просыпался, а мимо меня шли и шли люди, все быстрее и быстрее.

На сцену выходили какие-то новые директора, размахивая руками, как в скверных постановках. Я не слышал, о чем они говорили, а крылья их кожанок развевались, когда они грозили кулаками. В новые списки исполнителей я даже не пытался попасть, потому что нашел свою роль: стал единственным актером Театра. Домой я больше не возвращался, а в бывшем Александринском театре люди здоровались, переговаривались через мое плечо, некоторые, проходя мимо, могли даже пригладить меня, словно драпировку, спадающую складками на пол… Я — уже мертвый актер. Честно говоря, я и не думал продолжать жизнь после этой страшной Великой войны и еще более страшной революции. Если вы меня помните, то найдите меня в двенадцатом ряду, седьмое место. Оно никогда не продается, оно только мое. До свидания, желаю вам всего наилучшего и счастья — пригодится“.

„Я Фриц Габер, и мне кажется, что в конце концов я все-таки мертв, хотя на самом деле не умер и не изменил весь мир, но только что получил Нобелевскую премию по химии. Однако уже на церемонии вручения я осознал, насколько одинок. Моя Германия проиграла войну, хотя я и отравил бертолитом тысячи людей. Прямо сейчас меня награждают за открытие синтеза аммиака, а я уже вижу, что мертв. Еще в 1917 году я точно подсчитал, какая часть меня умерла. Я химик, мне пришлось вывести формулу собственной жизни. Хотя бы из уважения к самому себе. Тогда на листке бумаги, который с тех пор ношу в кармане, я записал: „Пятьдесят два процента меня умерло, а живет только сорок восемь процентов“, следовательно, с точки зрения химии, я мертв. А сейчас что сказать? Я стою на трибуне Шведской академии во фраке и безупречно белых гамашах поверх лаковых ботинок. Все должно идти по сценарию церемонии награждения, как вдруг в проходе между рядами появляется лодка. Она неслышно скользит, будто река Стикс течет по этому проходу. Я вижу корабль с двумя рядами весел, ладью мертвецов. Лодочник Харон держит в руке весло и зовет меня: „Что задумал? Медлишь? Давно тебя ждем…““

И я отправляюсь, оставляя на сцене свою оболочку, свою тень с фальшивой улыбкой на лице. Перевозчик мертвых подзывает меня движениями руки, и вот я уже у лодки. Те, кто в ней, видят и приветствуют меня, словно я их знаю и им надо лишь напомнить о себе:

— Фриц Крупп, бомбардир цеппелина, пять раз убил Руиса Пикассо, а этот лопоухий рядом — мой верный пулеметчик, — крикнул один.

— Штефан Хольм, немецко-польский герой, — добавляет другой.