Великая война

— Дядюшка Либион, наступит, говорю тебе, большой кризис и деньги будут не стоить даже бумаги, на которой напечатаны. Схватишься за карман, а в нем уже пусто. Подойдешь к двери своего «приюта художников» да и запрешь ее, чтобы люди из-за долгов не вынесли ни барную стойку, ни все столики в комплекте с гостями в креслах разом. Я уж не стану таким безумцем, как ты, я уже сейчас оттачиваю свой ум шампанским. Нет! Я буду платить барменам тысячи, миллионы франков и смеяться, глядя на то, как они бегут покупать на них половинку черного хлеба, но мой «трактир художников» выживет, а твой — пропадет!

— Пропадут твои несбыточные мечты о том, что все бродяги переметнутся к тебе. Мы еще повоюем, дядюшка Комбес!

— Мир как открытка: сотрется адрес отправителя, но никогда, поверьте, никогда — адрес получателя. Это вам говорю я, тот, кто во время Великой войны разбогател на прославленных открытках собственной мануфактуры: «Типография Пьера Альбера-Биро». У открыток есть какой-то секрет, который не дает им намокнуть справа, где пишется адрес, потому что известно, что они должны прибыть в пункт назначения. Как ни странно, на днях мне доставили кучу открыток от разных незнакомых мне солдат. Сперва я рассердился на почтальонов и Красный Крест, который не сортирует фронтовую переписку, но потом попытался узнать, кто же отправители, и понял, что все они мертвецы.

Как столько мертвых солдат смогли написать столько открыток — именно это сейчас я пытаюсь выяснить. И если вы спросите о новом мире меня, то он не будет таким, как его видит дядюшка Либион, но и не будет таким, как предсказывает этот сварливый дядюшка Комбес.

Посмотрите на них двоих, и вам все станет ясно. Дядюшка Либион откормлен несколько лучше, чем воспитан; дядюшка Комбес худой, весь кривой, пиджак болтается на плечах, будто его грудь — парижский бульвар, а голова — газовый фонарь. Конечно, первый думает, что все пойдет как по маслу, а второй — что и в сучках есть задоринки.

— Я Хаджим-Весельчак. Да, я помню Мехмеда Йилдиза, торговца восточными и европейскими пряностями. Не знаю, почему вы спрашиваете о нем. Я видел его всего пару раз. А, понимаю… Вы слышали от него, как я сказал, что не могу дождаться победы или поражения. Да, я вышел на улицу посмотреть на англичан, когда 13 ноября 1918 года по вашему стилю они вошли в Стамбул. Но прежде всего — на то, как мы их с восточной гордостью встречаем… Посмотрите и вы со мной, следуйте за моими воспоминаниями: кони встают на дыбы, повсюду в городе радость. Вон флаги, колонны вороных коней, шелковые полотнища, висящие на минаретах, как огромные шальвары, цветки лотоса, рассыпанные кем-то в опозоренной воде Золотого Рога. Но мне все равно. Может, поражение мне даже милее победы из-за всего того, что мы показали гяурам. Если меня спросить о том, что, по моему мнению, произойдет… Я надеюсь на то, что новый мир окажется как можно дальше от моей Турции. «Младотурки» перегнули палку с этими армянами, хотя они мне тоже не нравятся. Клянусь, я не люблю их, эфенди, и почти горжусь этим, но их надо было просто выгнать в любой другой город. Мы, турки, знаем это лучше всех: горячая полоса Азиатского Средиземноморья очень широка. Возможно, армян приняли бы копты в Александрии или сирийцы в Дамаске, а если нет, мы могли бы заставить их погостить у других, чтобы те их убивали, а не мы… Не следовало так жестоко изгонять их в пустыню. Кто-нибудь да принял бы их, кому-то они могли показаться хорошими. Но теперь мы от них, так или иначе, освободились и остались наедине с собой. Мы турки, говорю вам, должны снова закрыться. Нам никто не нужен. Начну с себя. Вот что я решил: на лице я оставлю улыбку, чтобы она, как колышущееся на ветру белье, долго напоминала окружающим о том, что я Хаджим-Весельчак. Я буду ходить по чайным, травить байки и кривляться. Буду веселить извозчиков и лодочников у Галатского моста, но, пока улыбка не исчезнет с моего лица, я буду выскальзывать из самого себя и, как некая бесплотная сущность, начну искать турок, подобных мне. Вы думаете, эфенди, что я буду одинок? О, вы увидите целый Стамбул таких новых людей, которые вышли из своего нутра и как призраки бродят по городу.

Все мы будем бледными, как бумага, у нас будет длина и ширина, но не будет толщины, двух измерений нам будет достаточно, чтобы сесть в лодку и приказать двухмерным лодочникам: «В махаллу Эмирджан, туда, где сгорел лакокрасочный завод, а эфенди Йилдиз услышал о гибели своего лучшего подмастерья». И лодка отплывет: все будет как на старинных миниатюрах — мы, вода, лодки с лодочниками, махалла Эмирджан, деревянные дома, мечети с минаретами, вся Турция. И все наконец будут счастливы…