Велики амбиции, да мала амуниция

– Да как же вы могли, Ольга Романовна?! После всего, что было между нами?! Как вы могли?!! Как?!

– Ах, не виноватьте меня! Я уже сама себя хуже последней преступницы заклеймила… Мне нет прощения…

– Но – как?.. Почему?..

– Бабушка умирает, Пётр Андреевич… Её последняя воля, чтобы я вышла замуж за Сергея Сергеевича… Я не могла нарушить её… Простите меня, ради Бога!

– А он не постеснялся воспользоваться вашим положением? Скотина!

– Нет, умоляю вас, не говорите о нём дурно! Поверьте, его вины нет здесь… Сергей Сергеевич – благородный человек… И он очень несчастен…

– Несчастен? Он? А я?! Ольга Романовна, вы были так благородны! Вы в своём жертвенном порыве подумали обо всех: о бабушке, о сёстрах, о Сергее Сергеевиче… Пожалели всех! А обо мне вы подумали? Меня пожалели? Мне-то как жить теперь?! И как вы… жить будете?

– Не знаю, ничего не знаю… – Ольга закрыла лицо руками. – Простите меня, Пётр Андреевич! И прощайте! Навсегда прощайте!

Шорох платья по лестнице, стук каблуков, хлопок закрывшейся двери где-то наверху – всё стихло. А Вигель всё продолжал стоять на лестнице, обескураженный, раздавленный, уничтоженный… Глаза его застилали слёзы, а в ушах звенело одно лишь: «Прощайте! Навсегда прощайте!»

– Прощайте и вы, Ольга Романовна… – прошептал Пётр Андреевич, повернулся и медленно побрёл вниз по лестнице. Ему казалось, что жизнь его как-то разом закончилась, точно жестокий преступник нанёс подлый удар ножом из-за угла. Он шёл, не разбирая пути, по заснеженной Москве, среди веселящихся, празднично одетых людей, чужой на этом празднике жизни. Мимо проносились сани, и извозчики покрикивали на него:

– Посторонись – раздавлю!

Но он даже не сторонился… Ему было всё равно…

***

– Вигель! Вигель! Пётр Андреевич, горой вас раздуй, оглохли вы, что ли?

Вигель обернулся, с трудом приходя в себя. Перед ним стоял запыхавшийся Василь Васильич:

– Ну, вы, друг мой, и измотали меня! Не хуже Рахманова, чёрт подери! Я вас ещё с другого конца улицы заметил. Кричу вам, кричу, а вы не слышите! Насилу догнал вас!

– Простите, я и впрямь не слышал…

– Да вы, сдаётся мне, вообще ничего не слышали. Вигель, если бы вы взглянули теперь на себя в зеркало, то ужаснулись! На вас лица нет! Вы хорошо себя чувствуете?

– Вполне.

– Заметно, – усмехнулся Романенко. – Я, конечно, в ваши дела не лезу, но, мне кажется, вам не следует теперь одному бродить по улице. Я только что видел, как на вас чуть лихач не наскочил. Чего доброго, задавят вас: беда!

– Вы правы, Василь Васильич, я теперь несколько не в себе.

– В таком случае, кстати очень, что я вас встретил. Помните ли, мы с вами собирались отметить наше знакомство в «Палермо»? Уверяю, лучшего заведения в Москве нет! А там – по рукам да в баню! Вы – как?

– Я? С удовольствием! – кивнул Вигель. – Мне как раз больше всего хочется напиться…

– Напиваться не нужно! Это я по себе знаю. Нужно выпить столько, чтобы стало тёпло и весело! А больше – ни в коем случае. Идёмте же! Я угощаю! – и, хлопнув Вигеля по плечу, Романенко потащил его к расположенному неподалёку заведению, носящему элегантное название «Палермо».

Расположившись за столом, Василь Васильич хлопнул в ладоши:

– Эй, самбыел, иди сюда!

– Что угодно господам? – услужливо осведомился официант.

– Калачей фаршированных, корнбиф с рисом и водки. Кизлярской и «ерофеича». Вы ведь кизлярскую предпочитаете, если мне память не изменяет, Пётр Андреевич?

– Да, но, в принципе, мне нынче всё равно.

– Значит, всё, – повернулся Романенко к официанту. – Исполняй, Ганимед!

– Калачи через четверть час готовы будут. А водочки сей момент принесу. Вам с огурчиком-с или с грибочками-с?

– С грибами давай. А можешь и огурчиков захватить, – милостиво кивнул Романенко.

Когда нехитрая закуска была расставлена на столе, и первые рюмки опрокинуты, Василь Васильич сказал:

– А теперь рассказывайте.

– Что рассказывать?

– Что вас так смяло и обескуражило? Поделитесь, вам легче станет. Мне, например, коли что, так всенепременно к людям надо, чтобы душу развернуть. И вы её в мундир не запахивайте. Позволите ли, я угадаю?

– Сделайте одолжение.

– Женщина?

– Да.

– Предпочла другого?

– Почти…

– То есть как почти?

– Она из очень бедной, хотя и благородной семьи. Сирота. У неё две младших сестры и умирающая бабушка на руках… Меня она любит. И я её. Но я тоже весьма небогат… А в чины когда ещё выйду… А, между тем, есть другой…

– Соперник?

– Хуже. Друг семьи и благодетель. Человек порядочный, состоятельный, уже немолодой. Он её тоже любит. И она, исполняя волю бабушки, дала ему согласие, ещё два дня назад клянясь в вечной любви ко мне… Нет, я не осуждаю её… Она не могла поступить иначе… Не могла не исполнить последней воли… Но от этого мне не легче.

– Да, история… – промычал Романенко.

– С вами такого не бывало?

– Бог миловал! Я предпочитаю свободу.

– Неужели вы ни одной женщины не любили?

– Я, Пётр Андреевич, всех женщин люблю! – рассмеялся Василь Васильич. – У меня сердце – широкое! Не могу любить – одну. Ведь тогда придётся обидеть остальных! А я не хочу их обижать!

– И они вам это прощают?