Велики амбиции, да мала амуниция

– Господи, прости меня, окаянного… Что же я сделал! Господи! Убийц упустил, а мальчишку подстрелил… Да что же это! – он стиснул голову руками и зарыдал.

Подоспевший Вигель остановился, как вкопанный. Он понял, что случилось что-то страшное, и не знал, что сказать другу, чтобы успокоить его. Подошедший пристав доложил:

– У нас двое раненых. Убитых, слава тебе Господи, на сей раз нет.

Но Романенко как будто не слышал его. Наконец, он поднялся с колен и медленно побрёл куда-то, загребая ногами снег.

– Васильич, ты куда? – нагнал его Пётр Андреевич, хватая за руку.

– Оставьте меня, все… – глухо ответил Василь Васильич. – Не ходите за мной… О раненых позаботьтесь, а начальству скажите, что я болван и что делать мне в полиции нечего… Я не сыщик, а идиот… Завтра же рапорт подам… Хватит!

– Да брось! – Вигель преградил Романенко дорогу. – Ты не мог знать, что у них мальчишка в банде!

– Не мог. Но только это моя пуля убила его, а не твоя… Тебе не понять… И Рахманова я снова упустил. Грош мне цена… Оставь меня, брат, прошу тебя… – Василь Васильич безнадёжно махнул рукой и пошёл куда-то, мотая головой, точно не желая верить во что-то, с чем-то соглашаться.

Пётр Андреевич провёл рукой по волосам и вздохнул. Утром он казался себе самым несчастливым человеком. Ему не хотелось ни жить, ни работать – не хотелось ничего. Теперь, видя несчастье друга, он как-то разом оправился от своего горя, показавшимся ему ничтожным. Вигель посмотрел на лежащего в снегу мальчишку, затем – вслед Романенко, фигура которого словно надломилась, и понял, что начинается какая-то новая веха его жизни. Новая жизнь, и в ней он больше всего хочет отыскать бандита Рахманова, из-за которого произошла эта трагедия и засадить его за решётку. А лучше отыскать его, но так, чтобы арестовал мерзавца Василь Васильич, чтобы ему стало легче…

Не долго думая, Пётр Андреевич направился к всё ещё сидящему под охраной в санях Бубну:

– Где ещё бывает твой Рахманов-Кочегар?

– Я не знаю… – проскулил Бубен. – Ваше высокородие, смилуйтесь, отпустите меня…

– Отпущу. Но прежде ты расскажешь мне всё, что тебе известно о Рахманове и его компании, и не надейся, что меня разжалобят твои слёзы. Я теперь не в том настроении. Меня сейчас не разжалобят даже слёзы любимой женщины. Я сейчас убить способен. Поэтому говори, или я за себя не отвечаю.

– Они занимаются шулерством и ширмохой… Шулерничали они здесь и на Чижиковском подворье… А ширмачили много где… Но чаще – на Хитровке. У смотрящего там баба живёт вроде. Волчихой кличут. Они там подчас хаваются. А больше я ничего не знаю… Они ж меня за человека не держали… Так, за скомороха… Поверьте, я правду говорю!

– Верю. Кто таков мальчонка, что с Рахмановым был?

– Как зовут его, я не знаю… Юлой прозывали за шустрость. Он тоже по ширмохе… Инорядь Рахманов кошелёк стырит и Юле передаёт, а уж тот с ним бежать во все лопатки… Убегало. Рахманов его очень любил. Как сына родного. Баловал очень и привечал…

– А что за женщина у него? Рыжая?

– А… Маруха-то? Жидовка. Но кто такая и откуда, не знаю. Рахманов бережёт её. Очень ею дорожит. Любит. Юдифью зовут.

– Родные-близкие есть у неё?

– Не знаю, ваше высокородие! Вот, вам крест святой! Да нужна-то мне чужая маруха была – антиресоваться…

– Кто ещё работает с Рахмановым?

– Фомка и Калач. Фомку вы видели. Рослый такой. Щёлкнет пальцем – и нет человека. Затирщик. Он на ширмохе богатеев затирал и к Рахманову направлял. А Калач – смотрящий и есть. Он хоть одноглазый, да этим одним глазом видит пуще тех, что с двумя.

– Одноглазый?

– Да. Он при пожаре вроде каком-то пострадал шибко… Или обварился… Бог весть! У него полрожи обожжено. Сущий урод! Больше ничего не знаю! Отпустите же меня, ваше превосходительство! – взмолился Бубен, размазывая слёзы по избитому лицу.

– Пошёл вон, – махнул рукой Вигель.

Бубен выскочил из саней и бросился бежать.

– Вот, болван, – пробормотал подошедший пристав. – Думает, что убежит…

– А вы как думаете?

– От нас? От нас, может, и убежит. А от них – никогда. Думаю, что в ближайшие дни в этой же Волчьей долине мы обнаружим его с ножом в груди… А, может, и не обнаружим, ежели его в прорубь сбросят. Таких, как он, не прощают. И, в общем-то, они правы…

– Так, может, не стоило отпускать его?

– Это уж не наша забота. Его воля. Пущай себе его же друзья с ним разбираются. А нам своей головной боли хватает… Вас подвезти куда-нибудь, господин Вигель?

– На Тверскую, если не сложно, – кивнул Пётр Андреевич, садясь в сани.

– Извольте, – кивнул пристав. – Эх, Василь Васильича жаль! Убивается теперь из-за щенка этого, из которого наверняка вырос бы второй Рахманов… И надо же такому приключиться было! Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие…

***

– Ну, что, друзья сердечные – тараканы запечные, наломали валежнику? – мрачно спросил Николай Степанович, глядя исподлобья на Романенко и Вигеля. – Нет, это уж ни в какие ворота не вмещается! Василь Васильич, я тебе не узнаю!

Романенко поднял голову и ответил глухо:

– Разве я знал…