Велики амбиции, да мала амуниция

– А у кого она лёгкая-то? – усмехнулась Марина. – И не обманывайте себя. Я в полном рассудке княжною называлась и крещение принимала. О каком помутнении разума вы говорите, если я уже давно любовников своих в шутку якобы просила мне письма писать, как княжне Омар-бек! Проведут они в моих объятиях ночь, встанут подобревшие, а я им тут перо с бумагою: напиши на память, шутки ради! Для них-то смех и шутка, а я эти письма хранила, как сокровище, знала, что однажды воспользуюсь, сыграю главную роль свою, чтобы все меня узнали! И узнали же! Узнали Омар-бек, княжну Самаркандскую! И никто бы не узнал моего нестоящего имени… Один ещё знал… Господин литератор! Но да он не стал бы об меня репутацию марать, а жаль… Уж я б его так замарала, что век бы не отскоблил… Никто не узнал бы, если б не Проша… Ох, не думала я, что именно он-то и выдаст меня. Единственный порядочный из всех! Как же всё это… смешно! Ведь я царицей быть могла! Я на сцене блистать могла! Для меня и суд ваш театром был… Вот, и побыла я примой, побыла царицей… Довольно!

«Да ведь она, чего доброго, сойдёт с ума так же, как моя несчастная мать… – подумал Гинц, вглядываясь в иступлённое, побледневшее лицо Марины. – Но как невероятно хороша…»

– Если б на каторгу, то ещё ничего, – продолжала Марина. – Там – искупление. Там бы я жить смогла… Может, и потом бы жить смогла… А вы меня этого искупления лишили. Зачем? Привезли меня в этот городок, на родную мою Волгу… Да ведь для меня эта жизнь смерти страшнее. Вот, говорите вы, что через год-два разрешат мне вернуться… А для чего?! Опять в кабаках вашего брата тешить?

– Для чего же в кабаках? – отрывисто произнёс Гинц. – Я помог бы вам устроить вашу жизнь…

– Что?! – Марина расхохоталась. – Вы посмотрите на него! Он бы помог мне мою жизнь устроить! Содержанка, что ли, нужна, господин хороший?! Думаете, я за то, что вы меня освободили, буду вам вечно благодарна и покорна? Поразвлечься решили?! А, вот, не бывать тому!

– Я вас не в содержанки взять готов, но и в жёны… – почти неожиданно для самого себя выдохнул Гинц и запнулся.

– Сказал и сам испугался! Меня? В жёны? Да я ведь в рассудке повреждена! Мало ли что ещё выкину! А ну как мужа-то прирежу? Не боишься? А что люди говорить станут? Гулящую девку, преступницу – в жёны! Всю свою клиентуру и важность растеряете, господин адвокат! Уходите-ка лучше подобру-поздорову! А то я, чего доброго, ваше предложение приму и ещё одну жизнь искалечу! А мне не хочется того! У меня к вам ненависти нет! Уходите, не вводите в новый грех! И забудьте меня. Это у вас блажь теперь, наваждение. Забудьте и не поминайте лихом!

Александр Карлович опустил голову:

– Может, и правы вы… Я уйду. Но вы всегда можете рассчитывать на моё участие. Адрес мой в Москве вам известен. Если что-то понадобится вам, напишите… Прощайте!

Гинц уехал, чувствуя себя потрясённым, разобранным, точно какой-то важный фундамент, на котором стоял он всю жизнь, выбило у него из-под ног, точно сама земля покачнулась. Он никак не мог понять, что приключилось с ним, почему эта странная женщина получила такую невероятную власть над ним, никогда и никому не позволявшему даже приблизиться к своей душе. Подавленным и разбитым возвращался непобедимый адвокат в Москву, впервые ощутив непреодолимую тоску и почти страх перед будущим, представлявшимся ему столь же пустым и безотрадным, как все его прежние годы…

Едва экипаж Александра Карловича скрылся, Марина вышла из дома и быстро направилась к видневшемуся вдали берегу Волги. Городок, в котором предстояло ей провести годы ссылки, был мал и непоправимо похож на её родные Кимры. Такие же точно дома, немногочисленные пыльные улицы, неспешные люди, столь не похожие на столичных… Весеннее цветение украшало город, но эта жизнеутверждающая нарядность приводила Марину в холодное бешенство.

То, что всё кончено, она поняла, увидев в зале суда Прохора. И даже отчего-то обрадовалась этому. Присваивания чужого имени и ложного крещения ей не должны были простить… Острога Марина не боялась. Она ждала его, надеясь, что физическая боль, усталость, страдание заглушат жесточайшее пламя, пожиравшее её душу. Но адвокат Гинц употребил весь свой недюжинный талант, чтобы представить свою подзащитную жертвой злой судьбы, несчастливых обстоятельств, среды. Его вдохновенные речи печатали в газетах, и публика с неослабеваемым интересом следила за процессом княжны Омар-бек. А сама самозваная княжна упорно хранила молчание, не пытаясь отрицать своей вины и как-то оправдаться.

К большому неудовольствию прокурора присяжные всё-таки частично вняли пламенным речам Александра Карловича, оказывающим на них почти гипнотическое воздействие, и вместо острога подсудимая получила несколько лет ссылки в глухую провинцию и изрядный штраф, который не замедлил выплатить сам Гинц.