Великие авантюры и приключения в мире искусств. 100 историй, поразивших мир

И начались «галантерейные хлопоты» — именно так, перепутав галерею с галантереей, говорили дети. Два года возводилась пристройка, а в начале 1874 года началась развеска картин. Третьяков самолично таскал все, что мог поднять. К вечеру, вымотанный, засыпал прямо в кабинете. Но посреди ночи вскакивал, будил жену: «Веруша, мне кажется, „Арестанты на привале“ Якоби замерзают. Бери одеяла, укроем их!» Вера сопротивлялась: «Они же не настоящие, а нарисованные!» Но Павел уже бежал в галерею со свечой в руке, тревожно смотрел на термометры в зале: «Двенадцать градусов! А должно быть не меньше шестнадцати!»

Наконец на исходе весны 1874 года на садовой калитке дома в Лаврушинском появилась скромная вывеска: «Картинная галерея» И потянулись посетители.

Продать свой холст в Третьяковскую галерею стремился всякий художник. Но не всякую картину Павел Михайлович покупал. Художественный вкус у него был отменный — ни сухих академических, ни претенциозных картин он не брал. Только правда жизни интересовала Третьякова, и от художников он требовал: «Не надо мне ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения! Дайте мне хотя бы лужу грязную, да чтобы в ней правда была!»

Он и сам был таким — скромным, непритязательным, застенчивым. Не любил ни балов, ни собраний, ни торжественных приветствий — ну не светский был человек! Не то что его младший брат Сергей Михайлович. Тот слыл модником, острословом, душой общества. Даже проживал не в купеческом Замоскворечье, а на аристократическом Пречистенском бульваре. Дружбу водил с сенаторами и с высшим светом. В 1877 году отцы города выбрали его московским городским головой. Но и он горел той же страстью, что и брат, — собирал коллекцию картин, правда преимущественно французских. Из Парижа присылал брату подробнейшие письма. Как-то написал: «Купил три великолепных пейзажа Добиньи. Счастлив!» А через неделю: «На место моих трех Добиньи приобрел одного очень хорошего». Потом: «Поменял пять своих картин — Добиньи, Коро, Руссо, Милле, Труайе — на три других, среди них Курбе. Счастлив!» А потом и вовсе — смех: «Своего Курбе сбыл, Руссо приобрел опять». И снова — счастлив!

Зато его собрание удостаивалось разных Почетных листов со всей Европы, и Сергей горделиво показывал их в России. А Павел Михайлович, когда получил почетное звание коммерции советника, совсем сконфузился. Вере так объяснил: «Я сегодня в самом хорошем настроении был, а открыл газету — там о присвоении этого звания пишут! Разумеется, я его употреблять никогда не стану. Но ведь никто не поверит, что искренне! Уже прихлебатели с поздравлениями являлись. Хорошо, успел сказать швейцару, что меня нет!» Так, оконфузясь, Павел неделю дома и просидел!..

В дом Третьяковых зачастил Василий Суриков и очень всем понравился. Небольшой, плотный, похожий на неуклюжего молодого медведя, он мог быть и страшным, и невероятно нежным. А уж по характеру этот выходец из Сибири оказался вообще непредсказуем. Москвичи рассказывали о нем разные небылицы. Говорили, что однажды он продал купцам две работы за огромную цену, а на другой день рванулся вдогонку за покупателями. Бросил им деньги, выхватил картины да и уничтожил. Купцы еще ахали: хорошо — картины, а не нас самих! А сам Суриков жаловался на Москву: «Со мной здесь, в древнем городе, началось твориться что-то страшное. Выйду на Красную площадь, вдруг кажется: у стены Кремлевской люди стоят. И все — в старинных русских одеяниях. Словно дверь в другую эпоху передо мной открывается — и жутко, и любопытно! А как-то подвечеру остановился я у Лобного места, и вдруг передо мной словно вспыхнула сцена стрелецкой казни. Да так ясно, аж сердце забилось!»

Это трагическое полотно Третьяков усмотрел еще в мастерской Сурикова. Решил выкупить для галереи, 8 тысяч серебром не пожалел. Но тут к Сурикову заехал Репин. Посмотрел на картину и говорит: «Что ж у вас ни одного казненного нет? Вы бы хоть одного на виселице повесили!» Суриков призадумался. И впрямь, какая казнь, ежели нет казненных? Взял да и пририсовал повешенного. Но тут как раз его старая нянька в мастерскую вошла. Увидела да в обморок и грохнулась. А в тот же день еще и Третьяков заехал. За голову схватился и заорал благим матом: «Что вы картину-то портите?! Ведь ожидание казни страшней, чем она сама!» Пришлось стереть повешенного. Так и отправили стрельцов на передвижную выставку — в одном жутком ожидании. И кто-то из посетителей окрестил картину «Утро стрелецкой казни».

После выставки огромное полотно с трудом пристроили в галерее. Суриков бродил по залам, объясняя Вере и девочкам: «Вы этого полотна не бойтесь! Я уж отбоялся, пока писал. Ужаснейшие сны видел: казни каждую ночь, кровью кругом пахнет. Поверите ли, засыпать боялся! Но Бог уберег: всё в снах осталось — и ужас, и кровь. Нет ничего этого на картине!» Вера Николаевна восхищалась: «Зато вам удалось передать нашу дикую и зверскую историю!»