Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга вторая (1941-1991 г.г.)

«Трюмиловки», как уже говорилось, проходили в тюремных камерах (иногда также — на тюремном плацу, куда опять же выводили по возможности «сидельцев» из одной «хаты»). Для «целования» нужна была торжественная атмосфера, множество зрителей. Для этого подходил только лагерный плац, в центре которого становился главный «сука» со своими подручными. Воров выдёргивали поодиночке, они представали перед сотнями глаз, и отказ от «идеи», от воровского звания протекал для «честняков» особенно болезненно, был крайне унизительным. Необходимо также отметить ещё одну особенность обряда «целования ножа». Каждый новичок, отказавшийся от «воровского закона» и принявший «сучий», обязан был не только поцеловать нож. Он должен был при всей собравшейся толпе доказать приверженность «сучьему закону», тут же лично убив одного из «несгибаемых воров», отказавшихся приложиться губами к «сучьему перу». Убивали несколькими способами; самыми распространёнными были — зарезать ножом или забить ломом (на Севере были популярны также «забурники» — наконечники на буровом оборудовании, при помощи которых бурились скважины). При «трюмиловках» все эти действия теряли бы эффект «публичности», массового действа, жуткого театрального спектакля.

Поэтому «трюмить» воров вскоре стало для «сук» неинтересно. Гастроли Пивовара с подручными по тюрьмам стали всё реже. «Целование» же становилось чрезвычайно популярным «обрядом». И хотя многие видные воры (Полтора Ивана Балабанов, Полтора Ивана Грек) предпочли смерть измене «воровской идее», другие (Мишка-одессит, Чибис) приняли «сучью» веру.

«Мясня»

Итак, в начале «сучьей войны» воровской мир понёс серьёзные потери. Это стало возможным прежде всего потому, что «сучью идею» полностью поддержало гулаговское начальство. Фактически воровская резня была официальной политикой лагерных начальников и их московских руководителей. Казалось, что «суки» легко одержат верх над «блатными». Тем более что в число «ссученных» в результате «гнуловок» и «трюмиловок» стали входить не только бывшие «штрафники», но и сотни «честняг», которые предпочли жизнь смерти за «идею».

Однако же и воровской мир не дремал. В конце концов, при любых раскладах численное превосходство «блатных» над «суками» было слишком велико. Поколебать его не могли даже «трюмиловки». Через пересыльные тюрьмы шли многотысячные этапы, и «сучьим» гастролёрам не под силу было обработать их. В лучшем случае из этапа на их долю выпадало несколько камер. Остальные же воры успешно добирались до лагерей.

А тут уже дело принимало несколько иной оборот. В лагере «законники» могли вооружиться как следует и дать отпор даже в том случае, когда начальству удавалось оставить их в меньшинстве и нагнать в «зону» «ссученных». В общем, «суки» в лагерях встретили жестокое сопротивление.

Но всё равно в течение 1947–1948 годов Дальний Восток и Колыма, в основном служившие полигоном для обкатывания «сучьего закона», находились под влиянием «блядей» и «отколовшихся». Гулаговскому начальству удавалось обеспечивать для «ссученных» благоприятные условия, в которых можно было безопасно «гнуть» воров. Переломной оказалась весна 1949 года, когда с открытием навигации на Колыму потекли новые этапы с материка. Указ «четыре шестых» сработал на воровской мир: знаменитый пароход «Джурма» был набит под завязку «цветом» «блатного мира»! Послевоенное советское общество основательно занялось чисткой своих городов и весей…

Как пишет Шаламов, уже в 1948 году в результате резни «воров» и «сук» цифра «архива № 3» (умершие) резко подскочила вверх, «чуть не достигая рекордных высот 1938 года, когда «троцкистов» расстреливали целыми бригадами». «Суки» и «воры», попадая на одну «командировку», сходу хватались за «пики» и дрыны и бросались друг на друга. Кровь лилась рекой. Под горячую руку попадали все, без разбора, в том числе арестанты, не имевшие отношения ни к «ворам», ни к «сукам». Человеческая жизнь вообще перестала что-либо стоить…

Один из тогдашних арестантов вспоминает:

До сих пор помню состояние бессилия, которое испытывал, когда вечером после работы лагерную тишину вдруг разрывал истошный крик и очередная жертва беспредела валилась на землю с распоротым животом. Расправы в лагере в те времена были делом обычным и с каждым годом приобретали всё более внушительные размеры. (Ким Пархоменко. «ГУЛАГ, да не так»).

На это же обстоятельство указывает и Шаламов: