Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

А тем не менее все бытовые вопросы приходилось решать ему. Его очень беспокоило и мучило, что Женя, как пишет он сестре, существо удивительно несамостоятельное, инфантильное, эгоистичное. И не то чтобы ему хотелось уюта. Ему хотелось, может быть, большего уважения к тому, что он делает, больше свободного времени, больше заботы.

Молодежь обычно предпочитает у Пастернака сборник “Сестра моя – жизнь” (1917). И это естественно, потому что “Сестра…” – лирика поразительная и по своей жизнерадостности, и по своему трагизму, и по своей революционности, и по своей чувственности. Не бы-ло более чувственной книги лирических стихов в русской поэзии, говорил Катаев. Может быть, и так, но мне-то представляется, что вершина поэтического творчества Пастернака, вершина, сопоставимая с переделкинским циклом 1940 года и со стихами Живаго, – это роман в стихах “Спекторский” (1930). После этого можно было ничего не писать – Пастернак утвердил свое имя в поэзии.

“Спекторский” – вещь во многом итоговая. Я бы сказал, что это по природе своей эпитафия. Это попытка, как правильно писала Лидия Корнеевна Чуковская, “повторить Блока, но голос звучал всегда в мажоре”. Но мажора не вышло. Это действительно попытка закончить “Возмездие”, но ничего хорошего для героя из этой попытки не выходит. После “Спекторского” – либо гибель, либо второе рождение. Мир стал безнадежно чужим:

Светает. Осень, серость, старость, муть.
Горшки и бритвы, щетки, папильотки.
И жизнь прошла, успела промелькнуть,
Как ночь под стук обшарпанной пролетки.

И после этого конца жизни необходим прорыв во что- то новое. Прорыв, пусть ценой упрощения, путь ценой согласия с тем, с чем соглашаться нельзя.

Почему Пастернак так рыдал у гроба Маяковского? Есть кадры хроники, где он в день самоубийства Маяковского в квартире, во время вскрытия, на следующий день на митинге. Лицо в слезах – Пастернак на этом траурном митинге отпевает себя. Совершенно очевидно, что он воспринимал смерть Маяковского как прощание с собственной молодостью. Он был так потрясен, что даже не смог написать хорошие стихи на смерть Маяковского. Но это понятно: Маяковский двадцать лет писал стихи на собственную смерть, и переплюнуть его довольно сложно. И “Охранная грамота”, в которой Пастернак отпевает Маяковского для себя, – еще один шаг к автоэпитафии.

И тогда возникает перспектива второго рождения. Сам по себе термин “второе рождение” впервые появляется тоже в “Охранной грамоте” – когда речь идет о “последнем годе поэта”, будь то Пушкин или Маяковский. “Вдруг кончают не поддававшиеся завершенью замыслы. <…> Меняют привычки, носятся с новыми планами, не нахвалятся подъемом духа. <…>…Это какая-то нечеловеческая молодость, но с такой резкой радостью надрывающая непрерывность предыдущей жизни, что <…> она своей резкостью больше всего похожа на смерть. <…> Но разве бывает так грустно, когда так радостно? Так это не второе рожденье? Так это смерть?” Но для Пастернака с его жизнелюбием, с его устремленностью к мажору это все-таки выход в новую жизнь. А предлог для этой новой жизни найдется сам собой. И на месте Зинаиды Николаевны могла бы быть любая женщина.

Когда Толстому нужен был новый метод, новый художественный стиль, потребовался мировоззренческий переворот. Толстой стал писать голую прозу не потому, что в нем случилась какая-то духовная революция, нет. Духовная революция была придумана для того, чтобы оправдать приход к голой прозе, которую он начал писать еще с “Кавказского пленника” 1872 года, когда до кризиса оставалось десять лет.

То же самое и с Пастернаком. Не встреча с Зинаидой Николаевной вызвала второе рождение – наоборот, необходимость второго рождения требовала, чтобы завелся новый роман.

Этот новый роман мог завестись с Ириной Асмус, которая в это время Пастернаком очень увлечена. Но он не находит в ней черт, отличающих ее от Жени Лурье. Ему нужна другая женщина, принципиально иная, – и в результате бессознательного выбора он останавливается на Зинаиде Николаевне.