Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

И вот что мне кажется. Господь иногда слышит молитвы, в том числе писательские, и словно нарочно исполняет заветные просьбы – чтобы доказать, что услышанных молитв надо бояться больше, чем проигнорированных. Бунин очень хотел Нобелевскую премию. Она была ему по-настоящему нужна, потому что без нее положение его было шатко. У Горького были всемирная слава и возвращенная родина, а он-то писал лучше Горького. У Алексея Толстого были всероссийское признание и государственный статус. Неясно было, уважают ли еще Бунина даже в эмиграции во времена модернизма (что он сам был отъявленный модернист – никому, даже ему, в голову не приходило). В моде был Пруст, и, когда при нем хвалили Пруста, он пожимал плечами; Берберова имела бестактность при нем назвать Пруста первым прозаиком XX века – Бунин взорвался. Чтобы уравновесить неудачную жизнь, разрушенную семью и абсолютное литературное одиночество (не мог же он считать литературными учениками Кузнецову и Зурова, которых объединяла с ним только общая крыша!), нужна, необходима, спасительна была Нобелевская премия. Кандидатов от русских изгнанников было двое – Бунин и Мережковский. Мережковский, чистая душа, предлагал: кто бы ее ни получил – давайте заранее договоримся и поделим. Бунин кривился. Дали Бунину – что вызвало, кстати, в эмиграции отнюдь не только восторги: Цветаева, скажем, считала, что Горький и человечески, и писательски крупней.

Бунин очень, очень хотел эту премию. Его выдвигали уже два года, оба раза он тяжко разочаровывался. Накануне присуждения, 20 октября 1933 года, записал в дневнике:

“Вчера и нынче невольное думанье и стремление не думать. Все-таки ожидание, иногда чувство несмелой надежды – и тотчас удивление: нет, этого не м. б.! Главное – предвкушение обиды, горечи. И правда непонятно! За всю жизнь ни одного события, успеха (а сколько у других, у какого-нибудь Шаляпина, напр.!) Только один раз – Академия. И как неожиданно! А их ждешь…

Да будет воля Божия – вот что надо твердить. И, подтянувшись, жить, работать, смириться мужественно”.

И он твердо решил не надеяться. Внушил себе, что ему не дадут. Пошел в кино. В кинохронике показывали хорошенькую Кису Куприну – дочь вечного соперника и старого, еще одесских времен, приятеля, ныне совершенно неузнаваемого, исхудавшего, шатаемого ветром, давно неспособного связать две строчки. Но дочка, Ксения, выросла красавицей, и Бунин смотрел на нее с доброй завистью, понимая, что уж на него-то теперь такая не посмотрит. И тут Зуров требует его вызвать. Бунин не понял – зачем, куда, он хотел досмотреть.

– Телефон из Стокгольма! – шепотом заорал Зуров.

И вот я думаю: мог же он накануне сказать – не надо мне Гали, ничего не надо, пусть только будет Нобелевская премия? Мог. И мог быть услышан. Потому что на обратном пути из Стокгольма Галина Кузнецова, вообще болезненная, слегла с температурой, с подозрением на плеврит. Ехали через Германию, уже фашистскую, Бунина подвергли унизительнейшему досмотру, раздевали догола, он отказался останавливаться в Германии даже на лишний час. Галю высадили в Берлине и положили болеть к Федору Степуну, прекрасному писателю, философу, обаятельному человеку, который, в отличие от Бунина, умел всем нравиться. И у Степуна была сестра Маргарита, которую все называли Маргой – а некоторые, не понимая этого странного имени, Магдой. Она была певица. Ирина Одоевцева – не самый надежный, но яркий мемуарист – вспоминала, что Галина, всю жизнь зависевшая от чужой воли, попала под обаяние сильной и раскованной женщины. Марга была старше на пять лет. Есть фотография, на которой они вчетвером: Бунин с Верой, Галина с Маргой. Марга некрасивая, но эффектная и очень волевая. В фильме ее играла Елена Морозова, в которую невозможно не влюбиться, – но это зеркало льстит. И дальше ситуация повторилась опять-таки зеркально: Бунин был последним, кто догадался. Как он пытался уверить Веру, что между ним и Галиной ничего нет, так и Галина морочила его год, а он изводился, внушал себе, что всё в порядке, что всё можно вернуть, иссушал себя ревностью, скандалил, писал в дневнике: “Разговор с Г. Я ей: «Наша душевная близость кончена». И ухом не повела”. И чуть ниже: “Без конца длится страшно тяжелое для меня время”. Он-то, в отличие от Веры, не мог выносить, что под его кровом его возлюбленная живет с другим… с другой! В результате в 1934 году Галина с Маргой уехали в Германию. Бунин остался в чувствах столь расстроенных, что постоянно исповедовался всем гостям, иногда плакал. Берберова вспоминает, как она – уже с новым мужем, не с Ходасевичем, – навещала грасских отшельников и Бунин то и дело спрашивал: “Но объясните мне, как это, как это можно?! Я понимаю, если бы к мужчине… но так!”