Великие психологи

Там, в Терезиенштадте, умер отец Франкла. Вспоминая последние часы его жизни, психолог писал: «Среди контрабанды, которую мне удалось протащить в Терезиенштадт, была и ампула морфия. Эту дозу я ввел отцу, когда глазами врача увидел, что развивается терминальный отек легких, то есть ему предстоит заведомо проигрышная предсмертная борьба за каждый глоток воздуха. Отцу исполнился 81 год, он долго недоедал, и всё же, чтобы прикончить его, понадобилась повторная пневмония.

Я спросил его:

— Ничего не болит?

— Нет.

— Ты чего-нибудь хочешь?

— Нет.

— Что-нибудь сказать напоследок?

— Нет.

Тогда я поцеловал его и ушел. Я знал, что живым больше его не увижу, но дивное чувство охватило меня: я исполнил свой долг. Из-за родителей я остался в Вене, а теперь проводил отца в последний путь, избавив его от бессмысленных мучений»[219].

После двухлетнего пребывания в гетто, о котором Франкл упоминает в своих мемуарах лишь вскольз, 19 октября 1944 года он вместе с женой был депортирован в Аушвиц, а через четыре дня другим «транспортом»[220] туда же была отправлена и его мать. Прощание с ней разительно отличалось от последней встречи с отцом: «И когда дело дошло до того, что меня с первой моей женой Тилли повезли в Освенцим и мы с матерью расстались, я в последнюю минуту попросил ее благословения. Никогда не забуду, как она с воплем, исходившим из самой глубины души — страстным, отчаянным воплем, — ответила мне: «Да, да, я тебя благословляю», — и дала мне благословение. Оставалась неделя до того, как ее в свой черед транспортировали в Освенцим и там сразу же умертвили газом»[221].

Сохранившиеся нацистские документы содержат информацию о том, что только с 26 по 28 октября 1944 года в Аушвиц из Терезиенштадта было привезено 46 750 человек на двадцати семи «транспортах». Депортации шли одна за другой. Избежать подобной участи было практически невозможно. Франкл полагал, что его жена могла спастись, оставшись в гетто, так как имела бронь, работая на военном предприятии. Он возвращался к этой мысли в дальнейшем, так как не смог уговорить ее остаться в Терезиенштадте, а значит, выжить. Франкл ошибался. Он не смог принять последующей разлуки с женой в Аушвице и ее гибели в Берген-Бельзене — концлагере, превращенном нацистами в конце войны в «зону смерти», куда направлялись самые истощенные узники концентрационных лагерей и где они погибали от голода.

Читая воспоминания Франкла или его книги, может сложиться впечатление, что он находился в Аушвице-Биркенау значительное время. Однако это не так. Он пробыл там лишь два или три дня, фактически транзитом. Скорее всего, его поместили в ту зону лагеря, которая на лагерном жаргоне называлась «Мексика»[222]. Существует малая доля вероятности, что эту часть лагеря посещал и проводил там селекцию доктор Менгеле, о котором в своих мемуарах вспоминает Франкл[223]. Наверное, его личный тяжелый опыт к моменту написания мемуаров дополнялся фактами, с которыми он ознакомился уже после войны. Подобное явление весьма распространено в свидетельствах бывших узников и имеет своей основой специфику человеческой памяти, которая каждый раз реконструирует прошлое заново, «пересобирая» его с учетом новых фактов. В созданное им самим прошлое человек верит без тени сомнения.

Оказавшись после Аушвица в филиале Дахау — Кауферинг III, Франкл впервые получил лагерный номер: 119104. В этом лагере он поначалу рыл траншеи на строительстве железной дороги, потом был определен ассистентом врача в тифозный барак. 8 марта 1945 года Франкл был перевезен из Кауферинга III в Кауферинг VI (Тюркхайм), причем он добровольно записался в новый «транспорт». Там он заболел тифом и оказался на грани жизни и смерти. Франклу вновь повезло, в этом лагере он был назначен старшим в бараке, что означало, помимо прочего, получение доступа к лекарствам и дополнительного пайка. Но не только и даже не столько это спасло Франкла от гибели. Главным фактором стало то, что он смог сформулировать новый смысл собственного существования — воссоздание рукописи книги, которая пропала во время депортации в Аушвиц. Для Франкла экстремальная ситуация пребывания в концлагере означала подтверждение его долагерных теоретических рассуждений о том, что для обретения смысла жизни человеку необходимо дистанцирование, выход за пределы собственного «Я» и обретение смысла в чем-то внешнем: «Что касается меня лично, я убежден, что выжил отчасти и благодаря твердому намерению восстановить утраченную рукопись. Я начал это делать во время болезни, стараясь не заснуть ночью (я опасался сосудистого коллапса). На сорокалетие товарищ подарил мне огрызок карандаша и несколько эсэсовских формуляров; на их обороте я начал, в лихорадке, с высокой температурой, делать стенографические пометки, по которым я надеялся восстановить текст «Доктора и души»[224].