Великие психологи

Для этой стадии были характерны апатия, притупление эмоций и чувство безразличия ко всему происходящему вокруг. Психика начинала защищаться от экстремальной действительности. «Сначала заключенный отворачивался, если видел наказание других людей; он не мог видеть, как другие заключенные часами маршируют взад-вперед по грязи, направляемые ударами охранников. Дни или недели спустя положение вещей изменялось. Рано утром, когда еще было темно, заключенный стоял перед воротами с его командой, готовый к выходу. Он слышал крик и видел, как его товарища сбивают с ног, поднимают и сбивают снова — и почему? У него был жар, но он не сообщил об этом в соответствующее время, и теперь его наказывают за попытку получить освобождение от работы. Но заключенный, перешедший во вторую фазу психологических реакций, теперь уже не отводит свой взгляд в сторону. С этого времени его чувства притуплены, и он всё созерцает бесстрастно»[229].

Франкл уделил особое внимание выживанию в лагере интеллектуалов. Он подчеркивал, что эти люди уходили от окружавшей их жестокой реальности внутрь себя, как, собственно, и все остальные, но в отличие от многих там их ждал богатый внутренний мир, наполненный прошлыми переживаниями и мечтами о будущем, становившийся опорой для них.

Наконец, психолог констатировал наличие такой фундаментальной характеристики человека, как свобода выбора, которая с особой отчетливостью проявлялась в условиях лагерной реальности: «Опыт лагерной жизни показал, что у человека имеется возможность выбора действий. Там было достаточно примеров, часто героического плана, доказывающих, что апатия может быть преодолена, раздражительность подавлена. Человек может сохранить частицу духовной свободы, независимости разума даже в таких ужасных условиях психического и физического стресса.

Мы, бывшие узники концлагерей, можем вспомнить тех людей, которые поддерживали других узников, делились с ними последним куском хлеба. Их могло быть немного, но они являют собой достаточное доказательство того, что всё можно отнять у человека, за исключением одного: последней частицы человеческой свободы — свободы выбирать свою установку в любых данных условиях, выбирать свой собственный путь.

И там всегда можно было сделать выбор. Каждый день, каждый час давал возможность принять решение, которое определяло, подчинишься ты или нет тем силам, которые грозили лишить тебя твоей самости, твоей внутренней свободы, которое определяло, станешь ты или нет игрушкой обстоятельств, отказавшись от свободы и достоинства, с тем чтобы стать сформированным по образцу типичного узника»[230].

Что касается третьей фазы выживания узника, то она наступала после освобождения. И в ней было не только счастье свободы, но и проблемы, о которых бывшие заключенные даже не подозревали. В первую очередь они сталкивались с тем, что Франкл определил термином «деперсонализация». Люди вновь не верили в то, что с ними происходило. Всё окружающее их казалось им чем-то нереальным. Таким образом проявляла себя та самая апатия, в которую, как в летаргический сон, погрузился когда-то узник. Пробуждаясь, бывшие заключенные могли столкнуться с проявлением в себе чрезмерной агрессивности в отношении окружавших их людей, превращаясь в один момент из угнетенных в угнетателей. Они как будто реализовывали свою мечту, которую лелеяли все эти годы неволи — подняться над другими во что бы то ни стало, какими угодно средствами и способами.

В конце концов бывший узник, возвращаясь домой, в тот самый мир, о котором он так мечтал в неволе, нередко сталкивался с непониманием окружающими случившейся с ним трагедии. Людям не было дела до его горя. «Горечь обиды вызывалась рядом вещей, с которыми он сталкивался, вернувшись в родной город. Когда по возвращении человек видел, что во многих местах его встречают, равнодушно пожав плечами или высказав несколько банальных фраз, его переполняла горечь обиды, и он спрашивал самого себя, для чего он прошел через всё это. Когда он слышал одни и те же фразы почти повсюду: «Мы не знали об этом» и «Мы тоже страдали», тогда он спрашивал самого себя, неужели у них нет ничего лучшего, что они могли бы сказать ему?

Переживание утраты иллюзий имеет иной характер. Здесь это были не другие люди (чья поверхностность и черствость были столь отвратительны, что в конце концов вызывали такое чувство, что хотелось бы заползти в нору и больше не видеть и не слышать ни одного человеческого существа), но сама судьба, которая казалась такой жестокой. Человек, который в течение нескольких лет думал, что он достиг абсолютного предела возможных страданий, теперь видел, что страдание не имеет границ и что он может страдать еще больше и еще сильнее»[231].