Великие рыбы

Феодор тотчас взялся за устройство монастырской жизни по образцу Саккудийской обители. Написал новый Устав, основал школу для мальчиков, скрипторий и библиотеку. Особое внимание он уделял библиотеке. Монахи должны были собираться там по воскресеньям после обеда; каждый получал книгу и читал ее до вечерней службы. Когда наступало время службы, один из монахов начинал стучать в било, остальные тихо вставали и сдавали книги. «Кто утащит книгу к себе в келью, – гласило правило, – и без достаточных причин не вернет ее по удару била, пусть всю трапезу стоит».

Студийский монастырь на несколько столетий станет образцовой обителью для всего православного мира, а его устав позднее ляжет в основу всех древнерусских монашеских уставов. Еще в середине четырнадцатого века о Студии с восхищением сообщал русский путешественник Стефан Новгородец: «Много бо есть видения ту – не возможно писати, церковь же та велика вельми и высока. Суть же иконы в ней аки солнце сияют, вельми украшены златом, и писцу тако не мощно исписати. Також и трапеза, идеж братия ядят: вельми чюдно, паче иных монастырей».

В трапезную братья входили, читая молитву; садились по девять за столы. Особые братья, таксиархи («строеначальники»), следили, чтобы столы были заполнены по порядку и без шума. Читалась общая молитва, затем раздавался стук ложки о подставку для посуды: знак, что можно приступить к еде.

Посвящая монахам, несшим разные послушания, свои «монастырские ямбы», Феодор не забудет и тех, кто трудился на кухне.

Кто тебя, повар, не увенчает венцом,
несущего столько трудов ежедневно?
Здесь ты, как раб – там велика будет плата;
здесь запачкан – там будешь омыт от греха;
здесь обожжен – там судный огонь пощадит.
Весело же ступай скорее на кухню,
коли́ по утрам дрова, вычищай горшки,
стряпай для братьев, как для Господа Бога,
и не забудь молитвой приправить стряпню.
Благословен, как праотец наш Иаков,
радостно ты совершишь течение дней.

«Вся забота его была направлена к тому, – писал биограф Феодора, – чтобы делать подчиненных лучше с каждым часом».

За короткое время число монахов в обители дошло до тысячи.

Феоктиста после освобождения из темницы с верными ей монахинями поселилась в Вифинии, неподалеку от Саккудиона, игуменом которого снова был Платон. С сыном она больше не виделась.

Он несколько раз порывался приехать к ней и к дяде в Вифинию.

«О, святая мать моя! – оправдывался он в письме. – Как же желал я прибыть к тебе… Если бы даже был скован железными цепями, разорвал бы их и предстал пред тобой».

Но дела игуменские держали в Студии крепче цепей.

Феоктиста все понимала. Только вот силы с каждым днем таяли, все тяжелее становилось прясть пряжу, а под конец и вставать с жесткого ложа.

«Если бы возможно было пересылать в письмах слезы, то я, наполнив ими это мое письмо, послал бы их тебе», – писал он ей, узнав о ее болезни.

Письмо это оказалось последним.

По лицам пришлых монахов, подошедших к нему после службы, Феодор все понял:

– Мать?

Братья кивнули.

Он затворился ненадолго в своей келье.

Потом велел собраться всем в храме.

– Чада и братья, – говорил он ровным, твердым голосом; он старался, чтобы голос звучал ровно и твердо. – Чада и братья, наступило время сообщить вам весть…

Братья стояли молча, догорали свечи.

– …предметом которой является смерть… известной вам сестры нашего общего отца, аввы Платона.

Он не смог сказать «моей матери».

Прошел легкий гул, монахи крестились, быстро перешептывались. Феодор молчал. Сейчас он попробует улыбнуться.

– Она оставила нам, чада и братья, не печаль. Нет, не безрассудную печаль, как кто-то, может, подумает. Не печаль, но радость.

Он улыбнулся.

Самообладание и мир снова вернулись к нему. Дальше он говорил уже спокойно; рассказывал о ее жизни, о том, как ослабла в темнице, как огрубели ее тонкие пальцы – ведь она одевала почти всю обитель, как вы, братья, хорошо знаете…

Монахи кивали. Они слушали его с молчаливым вниманием, уже не перешептываясь. Но Феодор их словно и не видел, он видел одну Феоктисту, как в ту последнюю их встречу, когда она склонилась перед ним и чуть слышно прошептала: «Слушаю, отец мой». И осенила его крестом.

– О, любимая мать, как ты оставила нас? – голос его снова дрогнул. – Куда ты переселилась? Где, в каких местах пребываешь?

Голос его проникал во все уголки, во все закоулки храма, отражаясь от огромных колонн зеленого мрамора.

– Я знаю… Ты победила князя этого мира. Ты удалилась туда, откуда изгнаны печаль и болезнь. Туда, где радость святых, где пение и хор торжествующих.

Теперь самое главное. Самое главное, он знал, чувствовал, что она слышит его.