Будьте с ним поосторожнее, мой мальчик, не дайте себя обмануть. Между нами, меня нисколько не волнует это дело. Прежде всего мы не может допустить никакого скандала. Я, конечно, приказываю вам действовать. Но вы должны иметь в виду, что если что-то пойдет не так, если, например, возникнет скандал, я не могу вас защитить и буду отрицать, что мне хоть что-нибудь известно о ваших действиях. Особо предупреждаю, что вы не должны говорить об этом никому, повторяю, никому. Никто не должен об этом знать, кроме тех, кому абсолютно необходимо. Помните, on n’est trahi que par les siens[2]
.Я много размышлял над этим, ваше превосходительство, включая способ передачи денег. Я их не отдам, пока не удостоверюсь, что материалы настоящие. Откровенно говоря, ваше превосходительство, меня все это дело волнует не больше, чем вас. Я буду стараться и вполне понимаю, что в случае неприятностей отвечать буду я и только я. Но я уверен, что мы совершили бы ошибку, если бы отказались от этого предложения. Во время войны никто не может позволить себе такую роскошь. На той стороне не стали бы отказываться.
— Может, — согласился посол. — Откровенно говоря, я не уверен, что буду сильно жалеть в таком случае. Как бы там ни было, вот деньги. Пересчитайте их.
Герр фон Папен достал из ящика стола пухлую пачку банкнот и бросил ее мне через стол. Значит, курьер из Берлина прибыл вовремя. Меня потрясло такое количество бумажек по десять, двадцать и пятьдесят фунтов, оклеенных лентами. Неужели в Берлине не нашлось купюр покрупнее? Столько бумаги никакие карманы не выдержат. Более того, они выглядели подозрительно новыми. Похоже, лишь немногие успели побывать в обращении. Эта валюта мне почему-то не понравилась.
Посол, видимо, читал мои мысли.
— Что-то уж очень новенькие эти бумажки.
Я пожал плечами и принялся считать. Двадцать тысяч, все сходится. Все деньги я завернул в газету «Репюблик», лежавшую у посла на столе. Фон Папен проводил меня до двери.
— Помните, не устраивайте мне неприятностей — и себе тоже.
Замечательное пожелание, подумал я. К сожалению, ему не суждено было исполниться.
С ценным грузом в охапке я спустился в вестибюль и через сад прошел в свой кабинет. Там я запер деньги в сейф.
Позднее я вызвал свою секретаршу. Я понимал, что обижаю ее, но тут было не до тонкостей. Я не хотел допустить ни малейшей степени риска.
— Кстати, пожалуйста, отдайте второй ключ от сейфа. Я теперь сам буду работать с ним.
Она широко раскрыла глаза. Видно было, что она уязвлена.
— Вы мне больше не доверяете?
— Милая моя Шнурхен, тут дело не в том, доверяю я вам или нет. Просто могут произойти события, которые потребуют от меня иметь оба ключа. Поверьте, меньше всего мне хочется вас огорчать.
Она беспрекословно отдала ключ и удалилась с видом оскорбленной невинности. Я жалел, что пришлось так поступить, но при этом помнил слова фон Папена: on n’est trahi que par les siens. Рисковать я не мог. Через неделю, отправляясь в командировку в Берлин, я вернул ключ Шнурхен и больше не отбирал. Это было просто неизбежно. И никогда, ни при каких обстоятельствах, она меня не подвела.
Без десяти десять вечера я вернулся в посольство. Я задернул шторы в кабинете и выключил свет в холле, чтобы никто не мог увидеть моего посетителя снаружи.
В подвале посольства фотограф уже дежурил в лаборатории. Это был проверенный шифровальщик, который до войны работал профессиональным фотографом. Если камердинер действительно доставит пленку, ее нужно будет немедленно проявить. Я и сам был фотографом-любителем, но проявлять не умел. Поэтому на ранней стадии операции «Цицерон» я вынужден был прибегать к помощи специалиста, но, надеюсь, сумел не дать ему понять, в чем дело. Думаю, он догадывался, что обрабатывает важные документы, но откуда они берутся и что в них написано, не знал, во всяком случае, от меня.
Без двух минут десять я стоял, как было условлено, в конце посольского сада, возле сарая с инструментом. Ночь была совсем темная, хотя светили кое-какие звезды, и меня это весьма устраивало.
Было довольно холодно и совершенно тихо. Я даже слышал биение собственного сердца. Не прошло и минуты, как я увидел, что кто-то приближается ко мне. Я пытался хоть что-нибудь рассмотреть в темноте. Потом услышал его шепот:
— Это я, Пьер. Tout va bien?[3]
Мы молча прошли от сарая до здания посольства. Двигались быстро, и у него, видимо, было феноменальное зрение, потому что он ни разу не споткнулся в незнакомом месте, где было много ступенек. А может, это место ему знакомо? Никто не произнес ни слова.
Через темный холл мы прошли в мой кабинет. Когда я повернул выключатель, оба мы на мгновение были ослеплены.
Сейчас он совершенно не нервничал, в отличие от первой встречи. Видимо, он был в прекрасном настроении и полностью уверен в себе. Зато, должен признаться, нервничал я. Я вовсе не был уверен, чем это все может кончиться.
Он заговорил первым:
— Деньги есть?