Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Итак, Карл Росси произвел на вельмож впечатление «хорошего человека». Иначе в Москве и быть не могло. Здесь проживали опальные, несогласные и недовольные, обедневшие наследники старинных родов и богатые провинциальные помещики, короче — все те, кому не нашлось места при дворе или в чопорном петербургском свете. Древняя русская столица противопоставляла себя новой, подчеркивала свою особливость и чудила. «Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четырехместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скоморохов и цугом тащится по летней мостовой…» Через два с лишком десятилетия Пушкин с грустью заметит: «Невинные странности москвичей были признаком их независимости». Посему и любого «перебежчика» из Петербурга встречали, в пику столичным фанфаронам, нарочито радушно.

Красивый и любезный, по-европейски воспитанный, одетый по последней моде, Росси охотно принят в хлебосольных домах и усадьбах Белокаменной. Особенно там, где много девиц на выданье. Трудно преодолеть обволакивающие соблазны, но будущее в первую очередь зависит от него самого, от его успешной работы. И Росси устоял. В конце зимы на просторной Арбатской площади, примерно там, где сейчас стоит памятник Гоголю, началось строительство большого деревянного театра. Современники потом вспоминали, что здание походило на античный храм и несколько напоминало Биржу на Стрелке Васильевского острова. Острословы шутили: на Неве — храм торговли, у нас — храм муз. Были для этого основания. Ведь не случайно старый московский житель, историк Николай Михаилович Карамзин, напишет чуть позже: «Красивый великолепный Петербург действует на государство в смысле просвещения слабее Москвы, куда отцы везут детей для воспитания и люди свободные едут наслаждаться приятностями общежития. Москва непосредственно дает губерниям и товары, и моды, и образ мыслей».

В понедельник 13 апреля 1808 года театр отпраздновал свое открытие. Давали пьесу Сергея Глинки «Баян — русский песнопевец древних времен» с хорами и балетом. Архитектор вместе с автором и любимыми артистами стал героем дня.

За торжествами приходят будни. И тогда надобно снова думать, как жить дальше. Правда, предстояло еще кое-что доделать и переделать в зрительном зале. Это на месяц-другой работы. А что потом? И Росси начинает просить о покровительстве своих московских почитателей. Увы, и таланту приходится порой гнуть выю, чтобы обрести заслуженное место в жизни. Перед возвращением в Петербург архитектор уже чувствует себя уверенней — помощь обещана.

6 ноября, через несколько дней после возвращения, Карл подает очередное прошение графу Гурьеву:

«Ваше Высокопревосходительство!

Вся надежда повышения моего была в покровительстве Вашего Высопревосходительства, и в настоящих стесненных обстоятельствах моих прибегаю к Вам с нижайшей просьбой.

1. Я уже имел честь представить справедливому взору Вашего Высокопревосходительства невозможность мою содержать себя пристойно званию моему 1200 рублями жалованья и, конечно, ни один архитектор из находящихся в службе Е. И. В. так мало не получает, вследствие чего, и обнадеживаясь милостию, которую Ваше Высокопревосходительство всегда ко мне имели, всенижайше прошу: наградить меня прибавкою, каковою найдете меня достойным.

2. Видя, что здесь не имею никакого случая показать звание мое, для которого я посвятил себя с малолетства, употребляя все время и прилежание мое, надеясь приобрести через него состояние и успехи, от которых зависит благосостояние каждого честного человека в предпринимаемой им жизни, почему всеусерднейше прошу Ваше Высокопревосходительство исходатайствовать мне милость у Государя Императора для помещения меня в Москву архитектором в Кремлевскую экспедицию, надеясь иметь там более случаев оказать ревность мою по службе, которой посвятил себя.

От одного благодеяния Вашего Высокопревосходительства зависит помочь желающему отличиться способностями своими и ревностью к службе художнику…»

В Москву, скорее в Москву — вот единственное желание архитектора. Точно трудно дышать ему в окружении чиновничьих и военных мундиров, точно давит ему на плечи тяжкий груз государевой немилости и козней Луиджи Руска. А в Белокаменной привольней и дышится свободней. Впрочем, нет в этом ничего удивительного. В мае 1836 года — правда, в еще более тяжкой атмосфере — Пушкин напишет жене про другого великого русского художника: «Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспоминаю, что я журналист».