Великий Гэтсби

Даже в те дни, когда восток манил меня своими соблазнами, даже в те дни, когда я с пронзительной остротой ощущал его несомненное превосходство над погрязшими в первобытной неуклюжести фермами и так называемыми „городами Дикого Запада“, — над тем беспросветным и жестоким провинциализмом, от которого сходят с ума на западном берегу Огайо, где вас никогда не оставят в покое и не пощадят, если вы не невинный младенец или уже никому не нужный старик. Даже в те дни меня не оставляло смутное предчувствие враждебности и даже угрозы, исходившей от атлантических берегов, не умом, а сердцем ощущал я чудовищную ущербность Востока. Вест — Эгг и сегодня предстает передо мной в самых мрачных и лихорадочных сновидениях — воплощенным кошмаром фантасмагорических ночей Эль Греко. И когда я вижу узкие щели кривых улиц и раскоряченные над ними дома — симбиоз традиционных представлений об архитектуре и модернистских изысков — дома, согбенные под нависшими над крышами небесами и давящей на психику луной, все это вызывает одно лишь брезгливое чувство гадливости. А на переднем плане — четверо во фраках шествуют мерной поступью по тротуару и несут носилки, на которых лежит мертвецки пьяная леди в белоснежном вечернем туалете. Ее рука безвольно свесилась вниз, а на изящных пальцах горят холодным огнем бриллианты. Мрачная процессия сворачивает на посыпанную гравием дорожку, но это совсем не тот дом, который они ищут. Они не знают имени этой женщины, да оно им и не нужно…

После смерти Гэтсби меня еще долго мучили странные и пугающе реальные видения, однако сознание отказывалось воспринимать извращенную уродливость привычных образов и форм. Я совершенно извелся, а когда стали сжигать опавшую листву и в воздухе запахло горьковато — приторным дымком, когда вывешенное на ночь постельное белье стало схватывать первым морозцем, и оно громыхало на ветру, словно сработанное из жести, я принял окончательное решение: домой! — нужно уезжать домой!

До отъезда нужно было сделать одно только дело — тяжелое и малоприятное дело, за которое даже и браться не хотелось. Но обязательно нужно было навести порядок в собственных делах, а не пускать все на самотек и воображать, будто равнодушная приливная волна и без моего участия смоет весь хлам и мусор, брошенный за ненадобностью на берегу. Я встретился с Джордан Бейкер, и мы обсудили все, что между нами произошло, а потом то, что случилось лично со мной, — и она молча и внимательно выслушала меня, полулежа в огромных размеров кресле.

Она оделась словно для партии в гольф и, насколько я это помню, выглядела так, будто сошла со страниц иллюстрированного спортивного журнала: игриво вздернутый подбородок, волосы цвета облетевшей осенней листвы, шоколадный загар на лице и такого же оттенка перчатки без пальцев, лежавшие на плотно сдвинутых коленях. Когда я, переведя дух, добрался до конца своих объяснений, она безо всяких пауз и комментариев сообщила мне, что помолвлена с одним мужчиной. Я позволил себе усомниться, естественно, про себя, хотя она и относилась к той породе женщин, которым достаточно одного мановения руки, чтобы за ними выстроилась целая очередь претендентов, но никак этого не показал, а, наоборот, сделал вид, что удивился и погрустнел. В какой-то момент у меня действительно мелькнула мысль — не совершаю ли я ошибку, но быстро прокрутил в памяти события последних трех месяцев и сразу же поднялся, чтобы откланяться.

— Однако, — неожиданно произнесла она, — ведь это именно вы бросили меня. Вы сделали это по телефону. Теперь-то мне наплевать, но все это было настолько непривычно, что, признаюсь, я тогда испытала нечто вроде легкого помрачнения.

Мы пожали друг другу руки.

— О, помните, — прибавила она, — мы с вами как-то говорили о культуре вождения?

— Вы еще сказали тогда, что плохой водитель может чувствовать себя в безопасности только до тех пор, пока ему не попадется еще более плохой водитель. Так вот, именно такого водителя я и встретила, вы не находите? Даже и не знаю, как это я так вляпалась. Мне все время казалось, что вы джентльмен — прямой и благородный человек. Более того, я даже подумала, что это ваша тайная добродетель!

— Мне „тридцать“, — сказал я, — по крайней мере, я уже лет на пять перерос тот возраст, когда можно лгать самому себе и называть это благородством.

Она ничего не ответила. Я повернулся и ушел — злой, наполовину влюбленный, терзаемый сожалением и угрызениями совести.

Незадолго до отъезда, ближе к концу октября, я встретил Тома Бьюкенена. Он шел впереди меня по Пятой авеню и, как обычно, выглядел агрессивно — руки слегка разведены в стороны в постоянной готовности отбросить, нанести удар, смести преграду, вертел головой и шарил по сторонам беспокойным взглядом. Мне не хотелось с ним общаться, и я даже замедлил шаг, чтобы не обогнать его, но он остановился и принялся внимательно разглядывать витрину ювелирного магазина; тут он заметил меня, повернулся и пошел навстречу с дружески протянутой рукой.

— Эй, Ник, что стряслось? Ты не хочешь пожать мне руку?