Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза

В начале ареста в нем созрела убежденность в том, что он сходит с ума. В его сознании как будто поселилось некоторое количество темных, но колоритных личностей, – некоторые из них были знакомыми, другие незнакомыми и ужасными, – управляемых маленьким надзирателем, который сидел где-то высоко и наблюдал за происходящим. Его беспокоило то, что надзиратель был болен и с трудом справлялся со своими обязанностями. Если он опустит руки или дрогнет хотя бы на мгновение, все эти невыносимые создания вырвутся наружу; только Энтони мог знать, в какой непроглядной черноте он окажется, если все худшее в нем будет беспрепятственно править его сознанием.

Дневной жар неуловимо изменялся, пока не превратился в угольную тьму, рухнувшую на опустошенную землю. Над его головой ходили голубые круги зловещих неведомых солнц, бессчетные огненные точки непрерывно кружились у него перед глазами, как будто он все время лежал под палящим светом в состоянии лихорадочного оцепенения. В семь утра нечто призрачное и фантасмагорическое, нечто абсурдно нереальное, – что, как он догадывался, было его смертным телом – вышло вместе с семью другими заключенными и двумя охранниками для работы на лагерных дорогах. В один день они нагружали и разгружали тонны гравия, рассыпали его и разравнивали граблями. На следующий день они работали с огромными бочками докрасна раскаленного гудрона, заливая гравий черными сияющими озерами расплавленного жара. Ночью, запертый на гауптвахте, он лежал бездумно, не имея мужества собраться с мыслями и глядя на неравномерно перекрещенные потолочные балки над головой примерно до трех утра, когда он провалился в прерывистый беспокойный сон.

В рабочие часы он трудился с неуклюжей спешкой, пока день тащился к знойному закату над Миссисипи, пытаясь физически истощить свои силы, чтобы вечером глубоко заснуть от полного изнеможения.

…Однажды днем на вторую неделю он испытал ощущение, что за ним наблюдают два глаза, притаившиеся в нескольких футах за одним из охранников. Это пробудило в нем смутный ужас. Он отвернулся от глаз и принялся яростно работать лопатой, пока не возникла необходимость развернуться и отправиться за новой порцией гравия. Тогда глаза появились снова, и его уже натянутые нервы были готовы разорваться. Глаза плотоядно глумились над ним. В жаркой тишине он слышал трагичный голос, окликающий его по имени. Земля нелепо раскачивалась взад-вперед под галдеж беспорядочных криков.

Когда он пришел в себя, то снова оказался на гауптвахте, и другие арестанты бросали на него любопытные взгляды. Глаза больше не возвращались. Прошло много дней, прежде чем он осознал, что голос должен был принадлежать Дот, что она звала его и вызвала некую суматоху. Он пришел к этому незадолго до окончания своего срока, когда гнетущее облако рассеялось, оставив его в глубокой и бессильной летаргии. По мере того как сознательный посредник – тот самый надзиратель, который удерживал взаперти невообразимую мешанину ужасов, – становился сильнее, Энтони слабел физически. Он едва смог вынести еще два дня неустанного труда, и однажды дождливым днем, когда его освободили и вернули в свою роту, он вошел в палатку и сразу же провалился в тяжелый сон, от которого очнулся только перед рассветом, с ноющими мышцами и совершенно не отдохнувший. Рядом с его койкой лежали два письма, уже некоторое время ожидавшие его возвращения. Первое письмо было от Глории; оно было коротким и прохладным.

«Дело дойдет до суда в конце ноября. Ты сможешь получить увольнительную?

Я несколько раз пыталась написать тебе, но, кажется, от этого было бы только хуже. Я хочу обсудить с тобой несколько вопросов, но однажды ты уже воспрепятствовал моему приезду, и у меня нет желания пробовать снова. Нам необходимо посоветоваться друг с другом по целому ряду вещей. Я очень рада твоему назначению.

Глория

».

Он слишком устал для понимания написанного, а тем более для беспокойства по этому поводу. Ее слова и намерения остались где-то очень далеко, в непостижимом прошлом. Он едва взглянул на второе письмо, написанное Дот; невнятный, размытый слезами почерк, потоки протестов, нежностей и горя. Просмотрев одну страницу, он выпустил листок из вялой руки и снова погрузился в туманную глубь собственных грез. На побудке он проснулся с жаркой лихорадкой и упал в обморок, когда попытался выйти из палатки, а в полдень его отправили в военный госпиталь с воспалением легких.

Он сознавал, что эта болезнь стала для него даром судьбы. Она спасла его от истерического рецидива, и он выздоровел вовремя, чтобы сырым ноябрьским днем погрузиться в поезд до Нью-Йорка и отправиться к бесконечной резне, ожидавшей впереди.