Великий Грешник

– Много дел страшных да грехов великих на своем веку я совершил. Близ Дона жил тогда. В шайке атаманом был. А шайка та – дюжина человек. Кто каторжанин беглый, кто крестьянин обездоленный. А у меня мать персиянкой была, тоже горя хлебнули. Озлобленные все, жестокие. Зверьми были дикими, а не людьми. Вот и грабили на большой дороге всяких. Богатый ли, бедный ли – все одно. Есть что, так давай, коли жить хочешь. А нет ничего – секир башка тебе. Много душ погубили. А у меня еще полюбовница была, на всей земле такой красы не найдешь. Из Киева ее увез. Жил вот так вот, жил. Ни о чем, окромя удовольствия не думал. Ел сытно, спал сладко, девица под боком, вино рекой льется, только рот успевай открыть. Денег, золота, шелков заморских мы с той шайкой награбили, ой, как много. И снится мне в одну ночь сон удивительный. Будто стою я в огне, пошевелиться не могу. И тут сам Христос передо мной. Как вот на иконах нарисован, только живой. А я так и стою в огне. А он подходит ко мне, дланью левой махнул – нет огня. И правую к груди моей прикладывает. И одно слово говорит – «Все». И мне в тот момент дыхание перехватило. А я стою, как скованный, да пошевелиться не могу. Христос длань от меня отвел, развернулся и ушел. А я так на пепле всю ночь и простоял. Проснулся и чувствую, будто я – не я. Кусок в горло не лезет. Вино не горячит. Полюбовница, и та опротивела, видеть ее не мог. Сел на коня, свистнул, собрал шайку свою, да поскакали мы на большую дорогу разжиться. И вот сижу я на коне, а сам понять не могу. Плохо как-то за все, скорбно. Того и гляди плакать начну. Есаулу своему говорю, чтобы разворачивались. Удивился есаул, но послушался. Вернулись мы к себе в лагерь, и тут он меня допытывать стал, зачем да почему. Рассказал я ему про сон свой, а он меня на смех. Да еще и молодчиков остальных подначивает. Выхватил я саблю турецкую, да и засек его насмерть. Молодчики все в страхе поразбегались, а девица-то моя как давай выть. Узнал я, что она окромя меня, с есаулом спуталась. Вот по нему и воет. На том месте, той же саблей турецкой ей голову и снес. И упал в беспамятстве. Очнулся, впряг лошадь в телегу, погрузил на нее все богатство свое кровавое и поехал. В церковь ближайшую все отдал, вместе с лошадью и телегой. Себе только одежонку оставил, сапоги да нож булатный. В той же церкви и крещение принял, стал Питиримом. Потом исповедовался, все как на духу рассказал. И настоятель церкви той, отцом Софронием звали, сказал мне на Соловки идти. В монастырь. Туда я и пошел. Долго в монастыре соловецком я жил. Трудился все время, молился за отца Софрония да за душу свою многогрешную. Тяжкие грехи мои были, не отпускал их Господь. И пошел я из монастыря прочь, куда глаза глядят. Не место мне там было, грешному среди божьих. Долго очень шел и набрел на дуб огромный. Там и остался. Жил под дубом, спал на земле, молился денно и нощно. Нет мне искупления. Рядом с дубом тем поместье было пана Глуховского и деревенька с крепостными. Мужики лес рубили и приходили ко мне иногда. От них я прознал и про пана-барина. Злой был человек, жестокий, с черной душой. Мучил крестьян почем зря, бил, истязал, губил. Семью свою не жалел даже, изверг. А я так и жил под дубом, молился, все искупления ждал. И тут мне старец, такой же как я видится. А может и наяву был, кто знает. И говорит: «Искупления ищешь. Будет оно тебе. Срубай дуб вековой под корень. Ножом своим булатным и срубай». И начал я ножом дуб великий резать. Молился и резал, чуял, что вот оно, мое искупление… В один день все переменилось. Слышу свист как-то, и лошадь ржет. Оборачиваюсь – всадник передо мной. Сам пан-барин. Правду про него крестьяне говорили. Зверь, а не человек. И лицо звериное, и даже голос волчий. Но оторопел передо мной Глуховский, удивился, что в его краях, под дубом монах живет. И рассказал я ему в поучение историю свою. Думал, может сердце барское отойдет. А он мне: «Ты, старик, меня не учи. Кого жалеть-то ты говоришь? Холопов? Быдло это? Да какой же это грех, холопа уму-разуму научить? А он окромя как кнутом и не понимает. И вообще, спится мне очень сладко. Значит не люди батраки эти, раз Господь за них на меня совесть-то не наслал…». И вот говорит он, говорит, а я бешенство чую великое. Выхватил нож, да и ударил пана прямо в сердце. Только кровь хлестнула. Конь его на дыбы вскочил и в чащу умчался тут же. А я стою, держу тот нож в руках. Кровь с него на землю стекает. А с меня грехи мои смываются. Искупление долгожданное. Вот оно, пришло. Перекрестился я на небо и пошел в монастырь век свой доживать. Но тяжек грех смертоубийства, ох, как тяжек. Господь меня за него и наказал. До сих пор никак к Себе не приберет. Вот и живу я здесь так много лет, что сам уже счет им потерял.