Великий лес

Все поплыло у Костика перед глазами, все-все отошло прочь, забылось. Сам не помнил, что делал. Словно во сне, в бреду целовал, обнимал Шурку, как не своими ногами шел в ее хату. Не дав ей раздеться, повалил на кровать, срывал, швырял куда попало ее одежду. В ушах звенел тот самый странный, тоненький смех, прерывавшийся изредка тихим, жарким шепотом:

— Дурачок, вот дурачок!..

И извивалась Шурка, как вьюн, обнимала его, прижимала к себе, шептала:

— Не торопись, успеешь… Вот дурачок, вот дурачок…

* * *

Домой Костик вернулся за полночь. И долго-долго не мог уснуть. Вспоминалось, как Шурка, разгоряченная, целовала, обнимала его, прижималась голой грудью, просила побыть с нею еще. А он отворачивался, испытывая гнетущий стыд и разочарование: «Неужели все это так… быстро? И так… так…» Он не находил слов.

«Или это потому, что с Шуркой? С кем-нибудь другим все было бы иначе?..»

Горели, полыхали огнем щеки и уши, громко, казалось, на всю хату, билось в груди сердце — Костик никак не мог успокоиться, прийти в себя.

«А если кто-нибудь видел меня у Шурки?.. Батьке расскажет… И с Тасей… Как я теперь встречусь с Тасей? Она такая… А я, я…»

Хотелось плакать, биться головой о стену, выть, рыдать.

«Дернуло же меня из дому сегодня выйти… То все в хате сидел, не ходил никуда, ну и сидел бы. Так нет, опять беды натворил. Вот уж невезение: то из-за петуха из школы выгнали, то окно выбил, то карты, очко, а теперь Шурка… Куда меня несет, каким ветром гонит?.. Идешь вроде прямо, а там, глядь, — яма…»

V

И раньше, еще до того, как война началась, Евхим Бабай не отличался общительностью. Теперь же, после неудачной попытки приветить немцев хлебом-солью, он и вовсе перестал показываться кому бы то ни было на глаза. Как покусанный пес, забившись в конуру, зализывал раны. «Так опростоволоситься! И немцы не приехали, и вымок до нитки, и, как последний дурень, через всю деревню со столом тащился…» И кого тут винить — не знал Евхим Бабай. То ли коменданта, который обещал приехать и не приехал, то ли грозу, так внезапно налетевшую на деревню. «Может, немцы грозы испугались и не приехали. Но люди-то, люди!.. Никто не послушался, не вышел встречать. Это ж слава богу, что не приехали… А если б приехали?.. Что бы я сказал им, как бы все объяснил?..»

От душевного разлада, злости и себя корил, грыз, и Соньке жизни не давал, поедом ел.

— Сбежала… Спряталась от грозы… А если б немцы в это время ехали? — нет-нет да и прорывалось у него.

— Так не ехали же, — оправдывалась жена.

— Счастье твое, что не ехали… И все же не прощу. Ничего тебе не прощу. И что сбежала, меня бросила, и что стол на себе один, как тот дурень ступу, через все Замостье тащил…

— Сам виноват! Мог, как другие, не ходить к кресту, А то, вишь, активистом стал, командовать захотелось.

— Смолкни, цыц! — стучал кулаком по столу, топал ногами Бабай. — Распустила язык, мелет что попало.

Не мог усидеть дома — ружье на плечо и подавался в лес. Бродил по дорогам и без дорог под нависью деревьев, втаптывал в землю шуршащее золото осени, падавшее и падавшее под ноги, и думал, думал под монотонный лесной гул. Ясное дело, жену, Соньку, надо бросать. Пускай одна помается с детьми. А то шибко умная стала! Ни уважения к нему, к мужу, ни ласки. Он ровно батрак какой-нибудь при ней. Знай тащи все в дом, семью корми, а она еще и покрикивает, языком, что на ум взбредет, молотит. Нет, хватит! И так долго терпел. Что, молодиц нет? И справнее найду, и добрее.

«Но тогда с хатой своей надо распрощаться», — возникла, всплыла осторожная мысль.

«Ну и что? Хат, что ли, мало? Можно молодицу с хатой взять».

«Так то ведь своя была!»

«Своя! А если она тебе горше чужой? Только и живешь, когда ты не дома, никто не дергает, нервов не треплет. Немцы приедут — попрошусь к ним на службу и… брошу Соньку. Пускай одна поживет, посмотрит, каково оно без мужа…» — твердо решил Евхим Бабай.

Поворачивал, шел к ямам, куда перепрятал зерно, которое возил по ночам в лес Иван Дорошка. Стоял, приглядывался, не побывал ли тут кто — человек или зверь, — не нашел ли, не отполовинил его добра, не выгреб ли все до дна. Нет, кажись, все на месте, все как было, никто тут не таскался, не лазил.

«В деревню бы все это перевезти! Да ведь Иван Дорошка с Василем Кулагой все время перед глазами маячат, на пути попадаются. Схватят за руку — не помилуют. Да и куда перевозить? К Соньке? Не-ет, лучше к новой женушке. Сразу богач, ни одна такому не откажет…»

Возвращался домой, снова выхаживал взад-вперед по хате, половицами скрипел, на жену, на детей злобные взгляды бросал. И видел, как никогда до этого, какая некрасивая, конопатая у него жена, какие чумазые от вечного недосмотра дети, какая грязь повсюду — стены не побелены, печь закопчена, засижена мухами. «Нет, надо бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше. И так вона сколько живу, мучаюсь неведомо ради чего». Свет был не мил Бабаю. И он заводил снова:

— Ты бы… хоть пол подмела, помыла!