Великий Моурави 2

Ностевцы особенно чувствуют гнет тяжелой руки Шадимана. Носте после

побега Саакадзе в Иран снова перешло в собственность царской казны. Шадиман,

укрепляя княжескую власть, с особой жестокостью придавил Носте и крестьян

бывших азнауров, приверженцев Георгия.

Особенно опустошил он деревни "Дружины барсов", стремясь тяжелыми

повинностями и непосильной податью вытравить из крестьян свободные мысли,

внедренные Георгием Саакадзе.

Но идут ли крестьяне на полях за деревянной сохой, вздымают ли на цепях

тяжелые камни на гребни гор, гонят ли по Куре царские плоты от Ацхури до

Чобисхеви, от Гори до Мцхета, от Тбилиси до Соганлуги, калечат ли ноги в

липкой глине, сутулят ли спины в виноградниках - они угрюмо смотрят на

зубчатые башни замков и угрожающе произносят имя Георгия Саакадзе.

Сегодня - воскресенье, совсем затихло Носте. Устал народ, отдыхает. Но

старики боятся сна, они избегают его днем и тревожно поджидают ночью. Они не

устают любоваться восходом солнца и с сожалением провожают закат.

Дед Димитрия спешит к любимому бревну, где деды потихоньку, почти

шепотом, вспоминают веселую жизнь при Георгии Саакадзе и, оглядываясь по

сторонам, уверяют друг друга: прискачет наш Георгий, непременно прискачет,

да хранят его все триста шестьдесят пять святых Георгиев.

Дед Димитрия по обыкновению затеял спор:

- Э, пока Петре пришел, с Павле кожу содрали.

- Ты, дорогой, правду сказал, - сокрушенно покачал белой, как облако,

головой прадед Матарса. Он за свои сто пятнадцать тяжелых лет пережил немало

царей, немало князей, но уверял, что таких собак, как ностевские нацвали и

гзири, выгнанные некогда Георгием за грабеж народа и сейчас нагло

водворившиеся на старые места, он, прадед Матарса, никогда и на большой

дороге не встречал.

Поговорив о битвах и по молчаливому соглашению обходя воспоминания о

дорогих каждому старику ностевцах, сейчас страдающих в Иране, они перешли на

волнующий разговор о податях.

- Раньше, при царе Симоне Первом, все же совесть имели, брали одну

десятую часть урожая. Потом, при Георгии Десятом, немножко помолились, стали

брать одну седьмую, а сейчас окончательно с чертом сдружились, одну пятую

берут, - с остервенением сплюнул дед Диасамидзе.

- Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же

монахам, когда в Тбилиси едут, мысли бросает. Пока до царя доскачут, уже

знают, сколько для бога просить. Раньше винную подать - одну десятую урожая

брали с церковных глехи, сейчас дождей мало, наверно, потому одну восьмую

требуют, - насмешливо проговорил дед Димитрия.

Некоторые при упоминании черта на всякий случай незаметно

перекрестились.

Помолчали, прислушиваясь к тихому плеску Ностури у берега, белеющего

кругляками.

Дед Димитрия глубоко вздохнул:

- Сад Даутбека совсем пропал...

- А кто будет смотреть, раз царское - не жалко, - равнодушно отозвался

юркий старик.

- Плохо говоришь... Разве дерево виновато, что оно царское? - покачал

головой дед Димитрия. - Вот я ни одного черного волоса в усах не имею, а у

меня все деревья зеленые... Каждую ветку от мха сам очищаю, потом, сучья не

отламываю рукой, дерево тоже боль чувствует, живое, - ножом срезаю.

- А траву под деревом вырываешь, тоже живая...

- Э, траву надо вырывать, пусть у чужих корней воду не ворует, -

обернулся дед Димитрия к сутулому старику.

- Правду, дорогой, говоришь, - кивнул головой прадед Матарса. - Вот у

меня прошлую пасху молния чинару ранила. Я испорченное место вырезал, потом

белой смолой помазал, потом мокрым платком перевязал, через два воскресенья

дерево спасибо сказало - еще лучше расцвело.

- Хорошо сделал, дорогой, если дерево получило рану, зачем сразу

хоронить, - одобрительно сказал дед Димитрия.

- Э, что сад!.. Не везет Гогоришвили. Вот Даутбек, говорят, богато

живет в Исфахане, а у его отца всего четыре дыма осталось, и уже третий раз

с каждого дыма гзири по два барана отбирает. Жаловаться тоже нельзя, некому,

- угрюмо сказал сутулый старик, отшвырнув палкой кругляк.

- Некому... Опасно тоже, по три начнут брать, - засмеялся худенький

старик, и морщинки разбежались по его румяному лицу.

С откоса посыпались кругляки. Старики быстро подняли головы и радостно

приветствовали любимого мествире.

Спускаясь, мествире поднятой рукой приветствовал ностевских друзей. На

его плечах топорщилась короткая бурка, колпак из белого войлока острым

концом сгибался набок. Черные цаги с кожаными кистями выдавали в нем

странствующего музыканта. Никто не знал, откуда мествире родом, как звали

его отца, но смеющиеся глаза и смелые слова делали его близким каждой

деревне.

С тех пор как замолкла на Гостибских высотах разбитая чианури старого

Бадри, молодой мествире оставил свои сады и пажити и подхватил незаконченную

песню радости и грусти.

Еще издали улыбаясь, мествире подошел к бревну:

- Победа, друзья! Кто соскучился по новостям?

- Победа, дорогой! Все соскучились. Вот баранами нас рассердили,

говорят, по три брать будут, - шумно вздохнул прадед Матарса.