Великий Моурави 2

Баграт и Симон навязались сопровождать Луарсаба, твердо заявил царю о своем

желании подышать свежим воздухом.

Попытка Шадимана избавиться от Баака еще больше встревожила Тэкле. Она,

вызвав Баака, заклинала его всеми святыми оберегать царя.

Ночью Баака беседовал с Зугзой.

Зугза, пленница в Метехском замке, была по-прежнему непокорной

казашкой: лишь на сомкнутых губах застыла усталость, и порой в черных

зрачках вспыхивал недобрый огонь. Зная о чувствах Зугзы к Георгию и Тэкле,

Баака доверил Зугзе незаметно оберегать Тэкле днем, а ночью спать, вернее не

спать, на пороге опочивальни царицы.

Несмотря на ранний час, замок бурлит. На холодных плитах двора

выстраиваются оруженосцы. Блестят копья, переливаются в колчанах белые перья

стрел.

На главный двор старший конюх Арчил вывел царского коня. Он сам оседлал

скакуна, осмотрел фиолетовый чепрак, вышитый серебром и золотом, подтянул

подпруги, проверил копыта. "Хороший конь - половина удачи", - и Арчил

погладил золотистую гриву царского любимца.

Наконец из покоев Тэкле вышел Луарсаб. Он легко вложил ногу в узорчатое

стремя, перекинулся на седло и загарцевал. Белея мягкая бурка покорно легла

на золотистый круп коня.

Царь повернул к воротам, а за ним, как тень, - девять братьев

Херхеулидзе. И как только конь Луарсаба застучал серебряными подковами по

Сеид-Абадскому мосту, тут с криками: "Царь едет" - со всех сторон сбежалась

толпа, теснясь на узкой уличке.

Увлекая за собой толпу, Керим напрасно стремился выскользнуть из ворот

Тбилиси и проследить, в каком направлении последует царский выезд. Рослые

стражники по приказу Баака оттеснили толпу, и ни один человек не смог

прорваться за ворота Тбилиси.

Едва выехали на ганджинскую дорогу и повернули к крцанисским садам,

Баака личной охраной окружил тесным кольцом Луарсаба, Шадимана и царскую

свиту. Второе кольцо замкнул азнаур Гуния с тваладской сотней на черных

конях, и третье кольцо замыкал азнаур Асламаз с тваладской сотней на белых

конях. За этими тремя кольцами вооруженных дружинников следовали Баграт,

Симон, светлейшие князья и молодые царевичи со своими свитами и

дружинниками.

По обочинам дороги тянулись цепью царские дружинники, словно конвоируя

светлевших и несветлейших князей.

Зыбкий розовый туман плыл над вершинами Соганлугских гор. Вдали на

отлогах, точно волны, колыхалось желтое руно. Это перегонялась на сочные

пастбища высот Ялгуджи царская баранта. И в настороженной утренней тишине

глухо разносились окрики чабанов, озабоченные, гортанные: "О-да!

Чар-за-цо-о!!". А над ущельем, прижавшись к каменным бокам Хатис-Телетских

высот, одиноко белела дряхлая церковка.

На вершинах высились сливающиеся с серыми скалами остроконечные замки и

древние монастыри. А внизу к подножию гор прижимались ветхими домиками

царские и княжеские деревни: Мтелети, Кумиси, Хатис-Телети. Они притаенно

молчали. Народ ушел на запашку. Только кое-где из прокопченных отверстий в

плоских крышах тянулся медленный дымок. У дороги на покосившихся плетнях

сушилось цветное тряпье, черный петух беспокойно метался по крыше

буйволятника. Размахивая пучками полевых цветов, к дороге бежали оборванные

дети с засохшей на ногах грязью. У низеньких дверей словно застыли старухи с

прялками. Около опрокинутой арбы уныло лежало колесо, и на почерневшем шесте

торчал белый оскалившийся череп.

Луарсабу показалось, что череп издали подмигивает ему.

Дорога круто поднялась на Шавнабада - "Черную бурку" - пик, густо

заросший развесистыми деревьями.

Здесь остановились на первый привал. Пока разбивали шатры, прогуливали

коней, оживленно приготовляли еду, Луарсаб, с наслаждением вдыхая свежий

воздух, забрался на верхний уступ Шавнабада. За ним неотступно вскарабкались

девять братьев Херхеулидзе.

Луарсаб расстегнул ворот, сбросил папаху и растянулся на ворохе

багряных листьев. Сощурившись, он смотрел на прозрачную синеву. Колыхнулась

ветка, и, блеснув розоватыми крыльями, красная птичка с тревожным криком

пронеслась над головой Луарсаба. "Тэкле!" - подумал он и, невольно

поднявшись, стал следить за улетающей птичкой. Ничем не нарушаемое

торжественное безмолвие наполняло ущелье. Между горами в серебристом тумане

лежали долины, словно разостланные пестрые ковры. И в отдаленной синеве

Картли, опоясанные черными тучами, в суровом молчании застыли, нахлобучив

белоснежные башлыки, снеговые исполины Кавказа.

Солнце подходило к зениту, когда затрубил призывный рог. Вскоре по

лощине снова застучали копыта коней.

Где-то в третьем кольце дружинник затянул любимую песню тваладцев. И

молодые голоса задорно подхватили веселый напев:

Бей дружнее в тулумбасы,

Триалетская дружина!

Эй, Нодары и Тамазы,

Песню слушайте грузина.

Кто не знал меня, Заала,

На пиру в хмельных разливах?

В Картли я встречал немало

И красавиц и красивых.

Но одну Жужуну в Мцхета

Полюбил, как рыбу в чане,

Не один бурдюк за это,

Восемь выпил их в марани.

Эй, Заал! Жужуне дорог