Великий Моурави 2

цаги, опустился рядом с делла Валле и мягко положил свою огромную руку на

его колено. Итальянца поразила необычайная теплота в глазах Георгия, всегда

пылающих неукротимыми страстями.

- Друг Петре, ты благородный из благороднейших. Два чувства никогда не

умирают в человеке - ненависть и любовь. Пока эти чувства живут, не умирают

и другие желания. Но, может, твоей святыне будет спокойнее в тени кипарисов

и мрамора?

- Синьор, за годы живых и мертвых странствий Сетти Маани привыкла к

покачиванию кораблей и кибиток верблюдов. Она дала мне много радости, и я

отвезу ее в Рим, ибо в Риме думаю закончить свое земное странствие. Я уже

написал пышную речь, которую произнесу над гробницей моей любви. Вот, мой

терпеливый собеседник, я сказал вам почти все.

Пьетро делла Валле наполнил доверху чаши, и оба молча выпили.

- Друг Петре, у меня тоже умерла любимая, а может, я ее сам убил. Она

находится в каменном гробу, называемом людьми монастырем. Я тоже в своих

странствиях вожу воспоминание о ней и ее золотой локон, охраняемый беркутом.

Петре, ты тоже любил двоих, но ты никогда не был причиной печали любимых.

- Я любил многих, Георгий, и это не вызывает у меня раскаяния.

Ненависть менее угодна господу богу.

- У тебя удобные мысли, мой высокий друг, - и, точно желая рассеять

тяжелое впечатление, Георгий резко изменил разговор: - А что толкнуло тебя

на путешествие в Исфахан?

- Многое, мой синьор... Я узнал о войне шаха с турками и пожелал

проверить - не затупилась ли моя шпага. И потом пламенное желание

способствовать христианскому делу: выпросить для грузинских царств великий

дар - апостольское благословение святого отца, папы римского Урбана VIII.

- И ты здесь останешься, уважаемый Петре, или пойдешь с нами в Кахети?

- спросил Саакадзе.

- Пойду с вами. Хочу все видеть и записать свои впечатления.

- Зачем ты все записываешь?

- Хочу ознакомить Запад, христианский мир с положением Ирана и

Грузии... И еще писать надо для потомства.

- Для потомства? Да, у нас тоже немало книг, написанных предками. Есть

одна, называется "Картлис цховреба" - "Жизнь Грузии". С VIII века пишут ее

предки и продолжают потомки... Вот мы многое осуждаем, многое хвалим, но

иногда не видим или не хотим понять, что волнует искателей правды.

- Меня давно занимает, почему вы, грузинский князь и полководец, идете

вместе с неверными?

- Мой повелитель шах Аббас...

- Синьор, здесь нас никто не подслушивает. Мои слуги не понимают

персидского языка, и я стараюсь, чтобы они никогда его не поняли. Охраняя

мой шатер, при приближении кого-либо из персиян слуги сразу обнажают шпаги и

начинают неистово ругаться по-итальянски. Этот своеобразный сигнал вполне

нас предохраняет.

- Уважаемый Петре, мне скрывать нечего, моя жизнь принадлежит "солнцу

Ирана", ибо лучи его согревают мою страну.

- Неужели вы, такой мудрый муж, верите, что шах Аббас идет бескорыстно

в вашу страну?

- Мною все обдумано... Прошу тебя, Петре, как брата по вере, опиши мою

прекрасную страну его святейшеству, наместнику Христа, папе римскому, пусть

он заступится за мою родину.

- Это моя святая задача... Но неужели вы обнажите меч против грузин?

- Я обнажу меч против князей.

- Может быть, князь Саакадзе сам думает захватить престол?

- Я был бы слишком мелким человеком, если бы боролся ради царского

престола. Мои желания шире, дорога длиннее, мысли выше.

- Католическая вера поддерживает такие желания. Она дает душе покой и

проясняет мысль.

- Э, друг, мои мысли ясны. Бог небом занят, а человек землей.

- Еретик вы! После войны католические монахи направят вас на путь

истины...

Брань итальянских слуг прервала беседу. Пьетро делла Валле встал, вышел

из шатра и скоро вернулся с молодым ханом.

Хан приложил руку ко лбу и сердцу и поклонился Саакадзе:

- Непобедимый сардар, "солнце Ирана", великий шах Аббас удостаивает

тебя приглашением на военную беседу с ханами. А тебя, уважаемый делла Валле,

на вечернюю еду с прибывшими русийскими послами.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Уже несколько дней стоят грузинские войска около Мукузани, но враг

медлит: он осторожно подкрадывается, прощупывая каждый шаг.

Правый край главных кахетино-картлийских сил упирается в отроги

Хунанийского хребта, левый - в Упадариские горы, пересеченные глубокими

оврагами и ущельями.

Единственная лесная дорога в Кахети вдоль Иори завалена столетними

деревьями, скрепленными цепями, глыбами, землей, перерезана глубокими

канавами. А на выступах в огромных котлах кипит смола, груды камней и

бревна, нависшие над крутизной, готовы обрушиться на иранцев. На заснеженных

высотах грозно высится сторожевая башня. Облака опоясывают башню зыбким

туманом, но зоркий глаз достает извилистую Иори, впадающую в Алазани.

Но спокойна Алазани. Не видно бега тушинских коней. И только синеют

вдали притаившиеся у рек и лесов города и деревни Кахети.

Шадиман третий день не слезает с коня. Он лично руководит картлийским

войском и марабдинской дружиной. Он осматривает завалы, скачет с азнаурами