Великий Моурави 6

и возле храма ангела растворилась в

предрассветном тумане... Не вернее ли полагать, что скрылась она в отдаленном

монастыре и даст о себе знать, когда ты с

семьей вернешься в Тбилиси. На весах судьбы гири не постоянны..."

Не дочитав, Саакадзе еще ниже склонил голову. Он впал в глубокую

задумчивость. Молчали "барсы", молчал и

Папуна, только лицо его потемнело и руки вздрагивали так, словно рыдали.

Туманы! Туманы! Черные, с кровавыми отсветами на краях, они опять

затмили даль, путая дороги, тропы и

обрекая на муку. Тэкле! Не он ли виноват в гибели нежно любимой Тэкле! Бесспорно

он, Моурави, названный народом

великим, но за какие деяния? Не за единоборство ли с призраками, постоянно

окружавшими его и неуловимыми. А могло

ли быть иначе? Нет! Разве царь Луарсаб, принявший страдальческий венец, но

уронивший корону, мог стать

объединителем, как царь Давид Строитель, Грузии? Нет! Луарсаб Второй, точно

сошедший с изысканного рисунка, был

царем князей, он был с ними, с Шадиманом. Видит бог, он, Саакадзе, не хотел

гибели возлюбленного мужа маленькой

Тэкле, величие души которой нельзя измерить земной мерой. Но родина! Родина выше

всего! Паата! Не во имя ли родины

принесена жертва? И если потребуется, то и он, первый обязанный, отдаст свою

кровь до последней капли за неповторимую

Картли!

- О-о!.. Пойду сменю черную повязку на белую.

Матарс сдернул с глаза повязку и, держась за сердце и шатаясь, поплелся

к выходу.

Будто по команде, "барсы" поднялись, рванулись к дверям, не смотря друг

на друга, как бы чего-то стесняясь.

Разойдясь по комнатам, они уткнулись в мутаки, стремясь уверить себя в том, что

спят и видят сон, немыслимо тяжелый и

все же только сон. Один лишь Гиви не хотел скрывать горе и рыдал так, как

никогда не рыдал даже в далеком детстве.

Сколько можно было еще утаивать печаль, не имевшую пределов? Саакадзе

спрятал недочитанное послание в ларец

и направился в покои Русудан.

И этому дню суждено было стать тяжелым днем незримых слез и черных

одеяний... Русудан, Хорешани, Дареджан

сбросили украшения и распустили волосы. И тотчас все женщины дома последовали их

примеру. Облеклись в траур и

мужчины. Темные занавеси на окнах преградили путь солнечному свету, неуместному

сейчас, как радость. Русудан

объявила трехдневный пост, велела запереть дом и никого не впускать. Зажгли

свечи, и их колеблющиеся огни рассеяли

последние иллюзии. Явь была явью. Старому Вараму предложила Русудан остаться и

разделить печаль дома Георгия

Саакадзе. Не стало слышно ни шагов, ни вздохов.

На четвертый день Саакадзе вышел в "зал приветствий". Он был спокоен и

тверд, вернее, вновь надел

непроницаемую маску. Лишь желтизна щек говорила о бессонных ночах. Вызвав

Варама, он поблагодарил старика за то, что

с таким рвением пренебрег опасностью, преодолел трудности, неизменно возникающие

на пути чапара, и донес до дома

Моурави печальную весть, столь важную для близких.

- Батоно! - произнес растроганно старик, смахивая невольную слезу. -

Батоно... еще не все...

- Не все?! Значит, еще чем-то не обошла мой дом великодушная судьба?

- Слово имею...

- Такое же страшное? Нет?

Желая отвлечь друзей от черных мыслей, Саакадзе послал за ними Эрасти.

"Осунулся, верблюд, точно пустыню

безводную прошел", - любовно подумал Саакадзе, смотря вслед едва волочившему

ноги Эрасти.

Не в лучшем состоянии были и другие "барсы"; усталые, с опухшими

веками, они сурово молчали.

- Говори, Варам.

- Мой князь Шадиман весть получил: Хосро-мирза в Картли спешит.

- Проклятие! Опять война! О-о, бедный народ!

- Батоно Ростом, войны не будет, об этом повелел мой князь сказать

Моурави. И еще повелел: если Великий

Моурави ответное послание со мною пошлет, то получит его лишь князь Шадиман

Бараташвили.

Саакадзе, посоветовавшись с "барсами", решил написать Шадиману коротко,

поблагодарить за внимание и

сочувствие и обещать, как только обдумает все прочитанное и выслушанное, найти

способ, как прислать к нему гонца.

Улучив минуту, старик шепнул Георгию:

- Слово имею... для одного тебя.

И когда Саакадзе увел Варама в глухой уголок двора и, усадив на скамью,

молча стал ждать, Варам сказал, что

слово его личное, тайное от князя Шадимана.

Подробно рассказал он о пережитой Шадиманом в Кватахевском монастыре

трагедии. И с неожиданной теплотой

закончил:

- Моурави, ты предугадал, чем спасти князя, уподобившего свою жизнь

выжатому лимону. Как раз тут прибыла в

Марабду его семья. И, получив твое послание, князь снова ожил. Он с мнимой

важностью подчеркивает, что благосклонно

принял заблудших овец, но кого он хочет обмануть? Я сразу понял, что Магдана для

него сундук гордости, сыновья - чаши

целебного вина. Невестку балует, одаривает, а внуков, когда никто не видит, на

колени сажает, волосы гладит и сладостями

кормит. Значит, нет льда, который бы не таял. Мой Гамбар все заметил и мне тихо

сказал: "Пусть наш Моурави живет

вечно! Это он раздул огонь в потухающем сердце князя..."

Уже давно ушел старик, неоднократно заглядывал Эрасти, едва слышно

ступая, подходил Автандил, любовно

смотрел на отца, неподвижно сидящего, и, незамеченный, скрывался, а Моурави все

измерял силу потрясения Шадимана,