Великий Моурави 6

вновь придвигая, паша хохотал все

громче.

Недовольный таким неуместным проявлением веселья, мулла через плечо

паши заглянул в свиток и отпрянул,

будто в лицо ему плеснули кипятком. Отплевываясь, он вновь потянулся к свитку и

вдруг громко прыснул, потом что-то

промычал, хотел разразиться проклятиями, но неожиданно захохотал. Искоса

взглянув на виднеющуюся за деревьями

мечеть, мулла решительно отвел пергамент от себя подальше, но, видя, как паша

задыхается от восторга, сам прильнул к

пергаменту, и они вдвоем, взвизгивая, принялись разглядывать художества Дато.

Переждав, пока мулла и паша вдоволь насладятся розовым задом

нагнувшейся над тазом толстой женщины, Дато

учтиво осведомился, как думают правоверные, понравится ли Эреб-хану пещера, где

он может со всеми удобствами

расположить свое войско?

Сад огласился диким хохотом. Паша попросил подарить ему рисунок, и он

не позже чем сегодня покажет эфенди

место стоянки войска Эреб-хана. Свернув свиток, паша ловко сунул его за пазуху и

вновь принял важный вид.

- Справедливый паша, - уже серьезно проговорил Дато. - А что делать с

опасным лазутчиком, который, - да

отсохнет у него язык! - готов ради шаха Аббаса совершить кощунство: поклясться

на коране, что он турок?

Тут паша, рассвирепев, выкрикнул:

- О мулла, ты все слышал! Стоит ли еще раз осквернять слух кади ложью

лазутчика?

- Аллах свидетель, не стоит.

- Тогда, во имя справедливости, вызови палача. И пусть, не дожидаясь

третьего намаза, он повесит осквернителя

чистой веры суннитов.

Мулла, скрестив руки, посмотрел на небо, беззвучно пошевелил губами и

согласился:

- Да будет так, как ты сказал...

Тут Дато, якобы срывая ветку, чуть повернул голову и крикнул совой.

Тотчас раздался стук в калитку. И когда

"барсы" ворвались в сад, Ростом крикнул:

- Слава милосердному аллаху, ты здесь, Дато! Разве забыл ты, что именно

сегодня надо отослать гонца к мудрому

из мудрых Хозрев-паше. Может, дождь кончил надоедать и мы выступим; наверно,

Эреб-хан в ожидании нас тоже

соскучился.

- Ты прав, Ростом, тем более догадливый из догадливых паша Эрзурумского

вилайета, которого мы сейчас имеем

счастье видеть, уже определил место стоянки сарбазов Эреб-хана.

Паша и мулла дружелюбно распрощались с "барсами", и они поспешили

оставить не совсем надежное место для

грузин, за которыми верховный везир решил почему-то следить.

Выслушав все о лазутчике и о том, каким способом Дато удалось выбраться

из дома муллы, Гиви возликовал:

- А я ломал голову, как мне избавиться от муллы. Теперь скажу: раз мой

друг вынужден был прыгать через

турецкое окно, то как я могу с открытым сердцем войти в дверь турецкой веры.

"Барсы" спешили домой, ибо Георгий обещал без них не зачитывать второе

послание.

- И еще нам придется отправиться на ловлю остальных двух лазутчиков

Хозрев-паши, - на ходу сообщал Дато

"барсам", - об этом Ахмеде, самом опасном, говорить больше не придется, он

сегодня будет повешен.

Лишь после полуденной еды удалось мужчинам уединиться в "комнате

кейфа". Но Варам был немногословен,

видно, его что-то тяготило. Не спеша развернул он платок, дрогнувшей рукой взял

послание и тихо проронил:

- Что делать, благородный Моурави, богу иногда тоже скучно, старые

святые уже все сказали, что знали, немножко

надоели. Тогда бог такое решил: "Не иначе как придется небо обновить. Выбрать не

трудно - земля полна мучениками, им

только почет заслужить надо". Не долго думал - сразу подверг царя Луарсаба

испытанию. Срок тоже установил: семь лет,

семь дней, семь часов... Теперь на небе царь Луарсаб рассказывает богу, как

страдал.

"Барсы" слушали с нарастающей тревогой.

- Бог доволен, - продолжал Варам, - повеселел и такое изрек: "Семь лет,

семь дней, семь часов будешь у моих ног

на облаках сидеть и поучать отсюда землю, ибо не все понимают, что такое

страдание. Награду тоже получишь... Знаю,

любишь свою жену, царицу Тэкле, и она теперь еще больше любит тебя. Не хочу вас

разлучать". Теперь царь и царица

вместе покою радуются. А разве не этого хотели?.. Да святится, пока земля живет,

икона святого Луарсаба.

- Что?! Что?! - вырвался, как из одной груди, стон "барсов".

На лице Саакадзе не дрогнул ни один мускул. Он лишь чуть ниже, чем

требовалось, склонился над свитком.

Если и было сердце Шадимана заковано в панцирь, то распался этот

панцирь под напором чувств, так редко

обуревавших его. Он не скрывал своего огорчения и страшной боли, подробно

описывая гибель Луарсаба. "Торжественное

причисление царя к лику святых, - писал Шадиман, - лишь в малой доле

вознаграждает грешных в мире призрачном, как

мираж. И не явлением ли миража, изменчивого, как жизнь, можно считать столь

внезапное исчезновение Тэкле. Но следует

ли поверить в распад красоты, созданной страданием века".

Тяжесть сдавила сердце Саакадзе. Не долетел ли до него из глубины

родных гор призыв маленькой босоногой

девчонки, прыгавшей на тахте: "Брат! Мой большой брат!" Чуть глуше он продолжал

читать:

"Но, мой Георгий, я рассчитываю на твердый ответ полководца: "Не

следует!" Мало ли что пастухи уверяют, будто

видели, как царица Картли в последний раз прошла по камням Кватахевского ущелья