Великий океан

«...Царствующая здесь французская вольность заставляет меня много думать... — выводил Ананий строчки тайного донесения в Санкт-Петербург. — Ежели подробно описывать все его деяния, то надобно будет сочинять целую книгу, а не письмо писать. Я не могу и поныне узнать, приезд ли мой или ваши колкие выговоры, господину Баранову писанные, взбесили его. Всех промышленных расстраивает и вооружает против вас, все называет принадлежащим Компании, а не компаньонам... Ныне ни одного алеута не венчаю, не доложась его, но и тут не угодишь, всегда старается промышленных взбесить и распустил слух, я-де имею предписание паству духовную содержать во всякой строгости. А у него собрания частые, игрушки и через всю ночь пляски, так что не оставляет на воскресенье и праздничные дни, а иногда и в будни игрушки делает... С пропитанием довел до того, что народ помереть весь должен, ходят на лайду улитки морские да ракушки собирать, алеуты ждут полного затишья, чтобы сбежать на Кадьяк и протчие острова... Сам в Охотске доныне прохлаждается. За людьми и припасами отбыл, край заселять, строить, жадность проявляет несусветную. А того не хочет якобы и замечать, что появление большой деятельности совсем напугает бобров и они исчезнут или истреблены будут предприимчивостью новых жителей...»

Ананий писал, вспоминая каждую мелочь, каждую деталь поведения правителя. Все могло пригодиться. Он знал тех, кому писал. Повернутое под другим углом, все имело и другую цену.

Горла кувшинов
Поднявши ввысь.
Брюха кувшинов
Наполнив ряд.
В мягком рисе,
В грубом рисе...

Наплавков морщился, с напряжением вытаскивал больную ногу из раскисшего липкого грунта и сквозь зубы бормотал песню. Это успокаивало и помогало двигаться. Песню он подслушал когда-то от дряхлого китайца, жизнерадостного и высохшего, словно мумия. Старик много лет сам засевал свое рисовое поле, дававшее пищу на одно новолуние. Остальное время Чжо-Лин кормился неизвестно чем.

Гарпунщик давно уже перестал ходить на ключ лечиться. Источник только ослаблял сердце, ноге все равно не стало лучше. Да и время наступило не для возни с ногой. Отъезд Баранова и Кускова помог ближе сойтись со звероловами, разглядеть то, что до сих пор было скрыто и придавлено. Наплавков теперь ясно видел, что лишения и непосильный труд были, по существу, единственным уделом промышленных и что порой только страх и преклонение перед личностью правителя сдерживали людей...

И новая дерзкая мысль, как в прежние годы, постепенно овладевала им. Он знал о бунте Беньовского на Камчатке, учиненном много лет тому назад, знал, что произошел он тоже среди таких же промышленных людей, захотевших вырваться из неволи, знал, что бунт удался. Может быть, это то самое, ради чего стоило еще побороться?..

Недавно больной и угрюмый, Наплавков за эти недели совсем изменился, помолодел. Промышленные встречали его всюду, хлопотливого и старательного, помогавшего то одной партии, то другой, присаживающегося к крылечку казармы выкурить трубку, поговорить. И всегда случалось так, что злые, ослабевшие люди после его ухода сидели до темноты взбудораженные и задумчивые. Грезилось новое, что-то хорошее. Чт`о — Наплавков не договаривал. Он умел разбередить мечтания и осторожно отступал. Время научило его действовать не торопясь. Нужно было сперва разведать, подготовить почву, чтобы потом не раскаиваться в поспешности...

Дождь превращался в сплошную хлещущую завесу, креп ветер. Мокрые лапы елей преграждали дорогу, заросли лиан и терновника становились непроходимыми. Далеко вверху гудели вершины великанов сосен, скрипели стволы. Надвигались сумерки.