Великий океан

На этот раз Николай Петрович промолчал. Он не сомневался в искренности девушки, но разговор принимал слишком серьезный характер. Из осторожности он решил его прервать. Он поднял розу, расправил лепестки и сказал, глядя на разгоряченное лицо своей собеседницы:

— Разрешите, синьорита, сохранить этот цветок на память о сегодняшнем вечере. В знак нашей дружбы.

Конча отняла от губ руку и, словно очнувшись, посмотрела на Резанова не то удивленно, не то испуганно.

Она стояла, не зная, что ответить, и обрадовалась, когда за кустами послышался шорох, и чья-то узкая тень метнулась через дорожку.

— Это, наверное, Гервасио, — сказала Конча. — Его весь день не было дома.

— Гервасио! — крикнула она.

Никто не ответил.

— Это ты, Гервасио?..

— Вам показалось, — успокоил ее Резанов, заметив, что девушка забеспокоилась. Он подумал, что Конча смущена тем, что кто-то слышал его слова.

Он больше не напоминал ни о разговоре, ни о цветке и попрощался возле пустынных, наполовину заросших кустарником ворот.

По дороге Николай Петрович обернулся. Девушка все еще стояла у стены — темная маленькая фигурка на белом, залитом лунным светом фоне ограды. Потом она скрылась, и внимание его привлекла короткая тень, мелькнувшая позади у скал. Очевидно, там пробежал тот самый человек, который напугал девушку в саду.

Но он не придал этому никакого значения и, думая о только что происшедшей беседе, взволновавшей его больше, чем он хотел самому себе признаться, зашагал к кораблю.

Глава шестая

Уже восемь дней стояла «Юнона» в бухте Святого Франциска. Свежая и обильная пища, отдых, теплый пассатный ветер изгнали цингу, больные поправились, на корабле стучали молотки, звенела пила. Пользуясь стоянкой, матросы приводили в порядок судно, откачивали воду, конопатили, чинили такелаж. По вечерам, когда спадала жара, собравшись на баке, пели песни.

Многие из команды побывали на суше — ездили за водой и провизией, прошли несколько миль на шлюпке вверх по реке. Чужие деревья, высоченные скалистые горы, горячее солнце вызывали удивление и радовали новизной. Матросы усердно гребли до полудня и неохотно повернули назад.

— На Ситхе все нутро отсырело от дождя… — сказал корабельный плотник, расправляя сизую бороду, подвязанную к шее ремешком, чтобы не мешала грести. На шлюпке ходили Лансдорф и Давыдов. Мичман и натуралист ловили неизвестных насекомых и, увлекшись, сами еле оторвались от интересного занятия.

Но Резанов, кроме поездки в миссию и последнего визита семье Аргуэлло, все остальное время не покидал корабля. Вернувшись в тот вечер на судно, он сразу же отпустил дожидавшихся его офицеров, велел слуге ложиться спать и почти до рассвета просидел в своей каюте.

Оплывала свеча, приглушенно раздавались на палубе шаги вахтенного, тихо плескала в борта придавленная туманом вода. Туман был так густ, что на расстоянии двух шагов нельзя было различить основания мачты. Сплошной серой мутью стоял он перед иллюминатором. А только что сверкала луна, благоухающая ночь была прозрачно синей…

Первые минуты по возвращении на корабль Николай Петрович находился под впечатлением проведенного вечера и особенно разговора с Кончей. Ее наблюдательность и ум, нетерпеливое стремление помочь удивили и против воли волновали его.

Утром он распорядился достать из трюма с десяток топоров и пил, несколько штук коломенского холста с синим клеймом, кусок тонкого сукна, свечей и воска и связку отборных бобровых шкур. Все это предназначалось миссии Святого Франциска. Не дождавшись ответа из Монтерея, Резанов решил хотя бы показать товары, привезенные для обмена на хлеб.

— Поедем, господин навигатор, куртизировать святых отцов, — сказал он Давыдову, с любопытством наблюдавшему за начальником. Мичман давно не видел его таким. — Только на сей раз поедем как купцы. Подарки образцами товаров будут.

Мичман побежал переодеться. Любознательный, он готов был целые дни проводить на всяком новом берегу, исследуя места, собирая с Лансдорфом минералы и травы, встречаясь с людьми, а потом вечером записывал впечатления в большую тетрадь. Написанное он тут же читал пожилому матросу — денщику Афоньке — и сердился, когда тот засыпал.

— Мундир скорее, Афонька! — крикнул он еще на ходу. — К монахам поедем с его превосходительством.

— Не… — сказал Афонька, — не время. Господин Хвостов не пустит.

— Что?!

— Двое матросов убегли. Чужеземные бунтуются, — объяснил Афонька все так же неторопливо. — Сей минут господин лейтенант туда загремел.

— Кто тебе сказал? А? — Давыдов заволновался, подтянул кушак, шагнул к двери.

— Я, — ответил Афонька, — на камбуз за водой ходил… Ну и узнал…

Действительно, двое матросов, еще с вечера отправившихся стирать белье, не вернулись на судно, а трое бостонцев и рыжий пруссак Шмюде, нанятые Хвостовым при покупке «Юноны», открыто требовали списать их с корабля.

— Мы не хотим болш бить голодни на ваша дрянной Ситха и ваша дрянной русский флот, — заявил Шмюде, скрестив на груди тяжелые жилистые руки, дерзко надвинув шляпу до самых бровей.