Великий поход

Возможно, Ратри была другой. Теперь уже Индру это не интересовало. Как ему казалось. До того момента, пока они случайно не столкнулись в пустом и обветшалом саду. Под вечер. Когда зажигаются звёзды.

Ратри мучила скрытой болью глаза и вдруг, расплакавшись, припала Индре на грудь.

— Прости, ну прости! Я же не знала, что его нельзя поить.

Она плакала тихо. Больше в душе.

— Почему именно я? Почему именно я должна причинять тебе боль?

Индра хотел сказать ей что-нибудь сладкое, но решил не портить вкус утраты друга.

— Переживём, — осторожно ответил воин.

Они шли по вечернему саду, замершему бесполезной тишиной, и оба боялись этих двух слов: «А помнишь?»

Утром Индра ушёл. Простившись с Диводасом и забрав буланых. Уже в поле его догнала Ратри. Она держала в руках тёплый комочек жизни. Щенка с розовым носом.

— Её зовут Сарама, — сказала женщина. — Это, конечно, не конь, но и она может принести тебе удачу.

* * *

Не засиделся Индра и у бхригов. Едва обкатав колесницу, наладив поводья, перетянув ремни и заменив всё, что ещё можно было заменить, воин засобирался в дорогу. Возможно, теперь это выглядело неоправданной спешкой. Колесница могла рассыпаться уже через день. Или через два. Но кшатрий был настойчив.

Атитхигва молчал и безропотно наблюдал за сборами.

— Что будет, то будет! — сказал он наконец.

— Сильно сказано, — улыбнулся Индра.

— Главное — к месту.

— И ко времени. «В нужное время в нужном месте!» Так говорил мой отец. И как выяснилось, не он один.

— Должно быть, это — любимая мысль всех лежебок.

Атитхигва пытался шутить. Чувствуя некоторую нескладность своего остроумия:

— И ещё, на всякий случай, не тряси ваджрой над головой. Как прошлый раз. Может быть, это дурной знак?

— Чем не трясти? — переспросил Индра.

— Ваджрой, я так назвал твою палицу — Молния.

— Ты любишь всему давать имена.

— Заметь: давать свои имена.

— Это — существенное добавление. Что ж, пусть будет Ваджра, я не против.

Индра кинул в колесницу свёрнутый плащ, прикрепил к раме копьё, клыком вверх, и был готов. Щенку нашлось место в шкурах. Которые он тут же описал.

Друзья обнялись, и возничий занял своё место на поводьях.

Бхриги долго смотрели вслед удаляющейся колеснице. Их хотар поймал себя на мысли, что, если бы сейчас у неё сломалось колесо или где-нибудь лопнули ремни, приговорив дорогу невезеньем, он не стал бы это считать неудачей.

Но колесница катила по утренней земле, и ровный гул её далёкого пробега, в котором уже не слышалась россыпь торопливых копыт, делал Индру безнадёжно уходящим. В этом своём далеке. Для бхригов, тихо глазевших вслед. А их —безнадёжно остающимися. В вечном покое насиженного места.

— Смотри, Анинасья, вот едет колесница, — сказал Кунару, показав скромной улыбкой в сторону мчавшейся конной упряжки. Так, будто он уже привык к подобным встречам.

Его женщина, чрезмерно полная, неопрятная, с растрёпанной сединой и навсегда поселившейся во взгляде завистью, только тихо вздохнула. «Что — колесницы, — говорил этот взгляд, — нам бы поесть!»

Кунару мог найти для неё слова утешения и даже бодрости, единственное, чего он не мог предложить своей спутнице — еды. Никогда. К еде у него не было подходов. Кунару слишком поздно обрёл свою очеловеченность, и в этой находке совершенно отсутствовало хоть какое-то указание на способности. На склонность к труду. На сращенность с каким-либо доходным коллективным промыслом или индивидуальными кормящими умениями. Ни намёка! Сообщество обходилось без Кунары. Нет, он не был лентяем и лежебокой, просто сообщество обходилось без него. Всегда.

Маленький человек сошёлся с женщиной, пасшей коз, брошенной мужем и тянувшей двух детей и больного слабоумием братца. Теперь к ним прибавился и Кунару.

Жизнь у Анинасьи не складывалась. Козы дохли, родственники ушли в дальние кланы, ручьи пересыхали, оставив горемычное семейство без воды; в деревнях, где она меняла сыр на муку, бобы и птичьи яйца, завели своих коз. Не складывалось.

Она подобрала всеми брошенного, больного оборванца с совершенно разорённой душой и испуганным сердцем. Уверяя себя и детей в том, что он её младший брат Пара. Сам он этого не помнил.

Анинасья хоронила детей. Одного за одним. Пока их не осталось только двое. Из всех. Наиболее живучих. Что могли по нескольку дней обходиться без еды, спать под дырявой крышей, в которую проливались все дожди, не умирать от тайком выпитого отвара против козьих вшей, излечивать все свои чесотки и лихорадки прикладыванием компресса из соплей и паутины, а главное — тех, что могли спокойно переносить ночные истерики матери и даже при этом не просыпаться. Удобные дети. Они не мешали ей умирать. Той смертью, что называется жизнь.

Кунару тоже не мешал. Не сказать, чтобы он появился вовремя, но Анинасья никогда не выбирала. Такого права судьба за ней не оставила. У неё появился муж и с ним то малое, что иногда радует женщину. Правда, Кунару не отличался мужественностью. Он был пуглив, потлив и молчалив. Неумеха безрукий и шалопут. Но добрый. В общем, тот, кого могла бы привлечь Анинасья. В лучшем случае.