Великий поход

Новая попытка Намучи наконец увенчалась успехом. Дан сделал шаг и чуть присел на согнутых ногах. Чтобы не потерять равновесия. Его качнуло, но он удержался.

— Надо что-то делать, — опомнился Дасра. — Сейчас он доберётся до Индры и задушит его. А тот застыл как утёс.

— Принеси мне ваджру! — вдруг сказал кшатрий, обращаясь неизвестно к кому. Сказал таким голосом, что у братьев мурашки пошли по коже. Ничего подобного из уст человека они не слышали. Этот голос напоминал горное эхо, раскат ревущего ветра, налетевшего на гулкие стены пещеры, трубный рёв бычьей глотки перед смертельным боем.

Пипру невольно спрятался за куст. Прежде чем сообразил, что это было.

Индра посмотрел на робкую услужливость Насатьи, протянувшего ему палицу.

— Теперь смотри! — снова заревел ужасный голос.

Намучи стоял в нескольких шагах от обезумевшего Индры. С внезапной лёгкостью кшатрий метнул палицу. Беднягу дана просто унесло. А траву и кусты забрызгало его мозгами.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Оставив прежние тела, они создали свои теперешние,

действуя так: один друг бодрствует, когда другой закрыл глаза.

(Ригведа. Мандала I, 72)

«Значит, сома!» — говорил себе Индра, не отвлекая мозги на пустую болтовню Намучи. Удивительный напиток сам шёл к воину. Сам выбрал его в качестве жертвы. Но жертвы ли? Почему Дадхъянч называл сому "бурей при ясном небе? «Чтобы соединить силы Просветителя и Быка, нужна буря, которую создаёт сома…» — говорил Дадхъянч. Может быть, это и есть дхи — сила прозрения, четвёртая грань истины, открытая только арийскому духу? И открытая, только благодаря соме? Кто испытал дхи? О ней говорят и сиддхи и бхриги, но никто сам не достигал её. Потому что человеку нельзя трогать принадлежащее богам. По крайней мере, так считается. Другое дело — когда тебе навязывают сому. Нет, упустить такой возможности Индра не мог. Он собрался пить уготовленную ему отраву.

— Архари! — вдруг сказал кшатрий, погружённый в самого себя.

— Что? — не понял его собеседник.

— Ничего. Плесни-ка ещё суры.

— До чего ж вы, арийцы, здоровы её пить! У меня уже голова идёт кругом.

— Мы её пьём, — заговорил Индра, преодолевая сопротивление языка, — для того чтобы оставаться трезвыми. Даже в таком состоянии. А ты — для того чтобы стать пьяным. Чувствуешь разницу между собой и «благородными»?

— Ладно, — отмахнулся Намучи. — Пусть я дурак. Как ты говоришь. Но я всё равно великий воин, а ты… а ты… А я не знаю, кто ты. Кто ты, а?

— Я смотрю, ты напился.

— Напился. И на бок свалился. А тебя, значит, сура не берёт? Потому что ты «благородный»? Есть у меня кое-что и покрепче. Но тут твоего «благородства» может и не хватить.

Намучи противно захихикал, извлекая из сумы жбачок.

— Доставай! Сейчас посмотрим, что это за дрянь, — играл свою роль Индра.

— Вот, — показал Намучи. — Но я не «благородный», мне её пить нельзя.

— Хорошо, что ты это понял, — погрозил ему Индра пальцем.

Кшатрий взял баклажку, сорвал с неё закупорку, и резкий дух едкого зелья ударил ему в нос.

— Так я пью? — сказал Индра, вдруг отрезвев глазами и высматривая что-то в хитрых глазах попойщика. Словно давая им шанс опомниться.

— Ну пей! — ответил тот, ускользая взглядом.

Индра вздохнул и приложился к пойлу.

* * *

Мир сжался до глубины омута. Зелёного, исчерпанного до мути, илистого дна. Новая реальность удивила Индру простотой. Впрочем, не было никакого Индры. Дхи — абсолютная реальность истины — человека не признаёт. Не признаёт, разумеется, в форме его привычного рассудка. И потому не было никакого Индры.

Мир вокруг этого существа градировал от грязно-болотного до ослепительно-изумрудного цвета. Он был мягок и тесен. Пространство сжалось, улизнув в какое-то новое состояние. Это новое состояние пространства сильно давило на существо. И поскольку существо пребывало в человеческом обличий, человек в нём непременно бы умер или сошёл бы с ума, не совладав с таким искажением пространства, если бы человек этот не был Героем.

Вот где раскрылась подлинность Героя! Не в том привычном мире, где преодоление трусости и малодушия уже воспринимается как геройство. Где героем может называться всякий достигший высот осознанного самопоклонничества. Где геройство — поза. И даже не та лучшая часть отважных, способная на сотворение чего-то из ряда вон выходящего и очень достойного, называемого подвигом, может претендовать на геройство. Ибо Героя создаёт не подвиг. Нет. Подвиг только демонстрирует Героя. Подлинность же Героя составляет та линия правильности, которая выравнивает большие и малые искажения человеческой сути, руководствуясь типичностью благородства.

Мир причин впустил в себя Героя. Войти в этот мир и остаться живым и здравым допустимо только для него.