Великий полдень

Слабость нынешнего государства была больше, чем слабость. Государством называли то, что таковым по сути не являлось. Государственные органы утратили даже свою внешнюю декоративность, и государство более не являлось ни диспетчером, ни арбитром, ни карателем, ни палачом. Существование рядового члена общества предельно упростилось. Местные органы самоуправления были скоры как на суд, так и на расправу. Внутри замкнутых производственных предприятий и торговых структур всецело распоряжались хозяева. На любой ступени государственной системы все дела решались либо при помощи подкупа, либо посредством родственных связей. Все, что когда то представляло собой разветвленную бюрократическую систему, давно кануло в Лету. Те, кто в свое время протестовал против засилья бюрократии, теперь могли торжествовать, поскольку абсолютная коррупция истребила какой бы то ни было приоритет закона. Внешне все оставалось по прежнему (то есть тюрьмы, суды, прокуратуры, управы, мэрии и т. д.), однако государство как организм утратило нечто такое, что составляло его сущность. Было нарушено, утрачено… но — что? Нечто всепроникающее, всесвязывающее и всесильное. Была разорвана нить, на которую прежде нанизывались бесчисленные бусинки звенья. Улетела, истребилась душа всякого государственного организма — власть. Бусинки рассыпались. Общество распалось на атомы. В пространстве воцарился тот самый девственный хаос, о котором наверно когда то мечтали наивные анархисты.

Я не без ехидства поглядывал на моего коллегу по идеологической комиссии профессора Белокурова, который по прежнему предпочитал оперировать мистическими категориями и конструировал свои алхимические теории, которые, в свою очередь, забрасывались в широкие массы интеллигенции его супругой, богемной профессорской половиной. Профессор подсчитывал пропорции и степени вероятностей. Он пытался представить современную политическую волю в виде сходящихся и расходящихся математических рядов, в сонмах и множествах рациональных и иррациональных чисел. В этом не было никакой надобности. Я был убежден, что, сколько ни жонглируй цифрами, черт с рогами и копытами, если бы он вдруг снова вынырнул из омута времени, будет все тем же чертом с рогами, даже если у него на лбу не три, а тридцать три шестерки.

Если уж на то пошло, вся нынешняя метафизика заключалась в феномене объединения двух идей — Москвы и России. Центр всяческой активности помещался теперь в Шатровом Дворце, из недр которого, словно из вновь народившегося архитектурно космического пульсара квазара, выплескивалась положительная организующая энергия. Вот и вся метафизика. И мне, как никому другому, это было совершенно очевидно. С закладки первого камня в фундамент Москвы я мог наблюдать в действии великий принцип архитектурной гармонии. Москва была воздвигнута в самом центре мира, посреди однородного, аморфного скопища пространств, как нельзя лучше подходящего для созидания новой вселенной. Именно от стен Москвы в силовом поле великой архитектуры должно было выкристаллизоваться, возродиться и воссоздаться в новом качестве такое понятие как государственная власть.

На последнем перед выборами заседании России много говорили о положении в стране и о том, что в сознании общества да и всего народа Россия и Москва стали неразрывными понятиями. Представители комитетов и секций выступали с итоговыми докладами. От нашей группы выпало выступать мне. Я раскрыл публике глаза на ожидающие нас блестящие перспективы как цель всякой архитектуры и опять сорвал аплодисменты.

Вот уже несколько недель слияние Москвы и России было для телевидения и прессы темой номер один. Большинство делегатов находилось в состоянии близком к эйфории и не обращало внимание на то, что в течении последних дней стала появляться информация о том, что на заседаниях правительства вдруг принялись обсуждать ситуацию вокруг Москвы.

А между тем эта новость имела дурной запашок.