Великий полдень

— Будь как дома, — рассеянно напомнил Папа, когда мы вошли в этот «домик Петра». Он присел за небольшой столик в дальнем углу своего экстравагантного кабинета.

— Да уж, — сказал я.

Секретарши успели перегрузить блюда с тележки на стол и оставили нас одних. Мы сразу принялись за утятину. Я заметил, что настроение у Папы сильно переменилось. После того, как Альга нас покинула, он уже не казался мне счастливым. Он ушел в себя и отправлял в рот кусочки утки с хрустящей корочкой, как будто не ощущая вкуса. Я молчал. Он вскинул на меня глаза, как бы вопрошая «ну, что скажешь?», но я продолжал упорно молчать. На несколько минут Папа словно забыл про меня, погрузившись в состояние, которое меньше всего напоминало медитацию или размышление о чем-либо. Скорее уж, что-то вроде тупой отключки. Я чувствовал, что ему в общем-то и размышлять не о чем, поскольку готовое решение уже наверняка имелось. Я давно раскусил его, заметив такую особенность: Папа всегда предоставлял собеседнику первое слово и вообще возможность высказаться, и тогда его односложные резюме, вроде «да-да» или «нет-нет» вперемешку с цифрами и суммами, звучали умно, внушительно и впечатляюще. Большинству людей и в голову не приходило, что в начале любого разговора у Папы уже были готовы и резюме и решение, и он не отступится от них ни при каких обстоятельствах. Сам процесс разговора был для него промежуточным или, вернее, лишним этапом общения. Папа инстинктивно избегал изгибов логики и эмоциональных тонкостей, в которых было легко заблудиться. Предпочитал отмалчиваться, а под конец просто выложить то, что было припасено с самого начала. Но я-то знал его. Я знал, что если выдержать характер и заставить его заговорить первым, то он становится косноязычен и даже может проболтаться о том, о чем желал бы умолчать. Кстати, мне кажется, что и покойный доктор хорошо понимал эту Папину особенность.

Вспомнив про доктора, я снова ощутил, как у меня заколотилось сердце, поле зрения сузилось и начало заволакиваться туманом. Как в дурном сне, нужно было лишь проснуться, чтобы весь этот ужас сразу отлетел.

Я потянулся за бокалом и, набулькав в него минералки, выпил несколькими глотками. В нос ударили крепкие свежие пузырьки, но сердце продолжало трепыхаться. Я снова занялся запеченной уткой. Папа уже закончил с трапезой и нетерпеливо посматривал на меня. Видно, ему все-таки было неуютно от моего молчания. Наконец он первым нарушил молчание.

— Ну и как ты думаешь его, то есть доктора, изобразить на надгробии? В каком виде и облике?

— В нормальном виде, — пожал я плечами. — Как в жизни. То есть в самом реалистичном виде.

— Ага… — задумчиво протянул Папа. — То есть бюст или памятник должен быть, что ли, с горбом и без ушей?

— Почему без ушей? — опешил я.

С горбом — это понятно.

— Ну а как же? — удивился Папа. — Что же нам теперь дожидаться, пока злоумышленники пришлют уши? Иначе как-то не складно выйдет, в смысле реалистичности, памятник с ушами, а сам то покойник их лишился.

Другой бы на моем месте решил, что это у Папы такой своеобразный черный юмор. Но я-то знал, что он говорит абсолютно серьезно. Даже с долей озабоченности.

— Можно бы, конечно, вообще с похоронами подождать, — рассуждал Папа. — Пока нам пришлют уши или мы сами их добудем. Иначе что же это: сейчас его похороним, а потом опять нужно будет, что ли, раскапывать, чтобы приставить уши?

— А еще лучше было бы, — вырвалось у меня, — вообще до этого не допускать!

— Может быть, может быть, — задумчиво согласился он. — Но за всем, уж извините, не уследишь. Да и, если честно, не велика птица — доктор.

— Что?! Как ты может так говорить! — возмутился я. — Он столько лет был нашим семейным врачом.

— Вот именно, столько лет! — хмыкнул Папа. — За столько лет он всю свою медицину позабыл. Никчемный, если откровенно, человек. А держать его только затем, чтобы он нашим старичкам давление мерил, накладно. На все случаи жизни у него одни горчичники. Горчичники я и сам себе могу прописать, ха-ха! Тут и врачом быть не надо.

— А иголки! Он ведь и иголками лечил…

Я никак не мог согласиться с Папой. Доктор был нормальным врачом, с которым было так спокойно. Это главное. Конечно, он был консерватором и в самом деле предпочитал домашние средства, но уж в компетентности ему никак нельзя было отказать. Да русскому человеку вообще не свойственно лечиться. Про иголки у меня только от обиды за доктора вырвалось, но Папа тут же зацепился и принялся иронизировать:

— Вот-вот, иголки! Мы ж не китайцы, чтобы нас иголками пользовать! Он бы еще заговорами лечить начал! А вот в чем он действительно разбирался, так это в своих медсестрах. Вот они то, бабы, у него все мозги и повысосали.

— А у тебя, — даже разозлился я, — у тебя не повысосали?

— Что же я? Я, конечно, тоже не без грешков, — на удивление спокойно согласился Папа. — Что правда, то правда. Но теперь с этим покончено. Блюду себя и живу в нравственной чистоте, — с гордостью сообщил он. — Я теперь вообще вроде девственника.

— Ты?! Девственник?