Великий поток

Прощаясь, я светло смотрю на наше будущее. Мне кажется, мы расстаемся только на время. Я буду ждать наших новых встреч, и стремиться к ним всеми силами души.

Оставляю вам вентотрон и имеющиеся в моем распоряжении средства. Думаю, то и другое может вам пригодиться, нам же с Ольгой они будут больше не нужны после того, как я нажму на нем кнопку.

Остаюсь вашим благодарным другом, Никлич.

Глеб закончил читать, и они с Кэт опять погрузились в тишину. Через некоторое время, он еще раз заглянув в конверт, вытащил оттуда маленький белый листок — письмо Ольги. Не читая, он протянул его Кэт, она пробежала глазами две короткие строчки, написанные Ольгой, и вернула листок Глебу. На листке было написано стремительным почерком с глубоким наклоном и съезжающими строчками:

Милые мои, Кондрат, Глеб, Тимофей, Жора, Кэт. Мне многое пока еще непонятно, но я не могу оставить Никлича. Простите меня. Ваша Ольга.

6

Через день была назначена общая встреча у Глеба. Вечер выдался беспокойный, нервный. На улице бесновался ветер, терзал деревья. Тревожно тормозили на перекрестке машины, звенел трамвай, отчаянно лаяли собаки.

В комнате стоял полумрак. Входили, молча садились, ждали, пока подойдут другие. У охнебартов было правило: в любой затруднительной ситуации не пробовать разбираться в ней голым умом, нет, они садились в круг, запускали по кругу поток энергии и ждали подсказки — импульса, толчка и вспышки понимания. Вот и сейчас наступила напряженная, глубокая тишина. Энергия самопогружения сплавила их, сгенерировав общее поле доверия и взаимной опоры. Это было особенно важно сейчас, когда все понимали, что их жизнь не может быть больше такой, какой была прежде, и остро чувствовали печать приближающихся перемен. Казалось, в них проснулись ответственность и решимость.

На циновке, поблескивая, лежал маленький круглый «вентотрон» — приборчик с экраном и одной черной клавишей — и рядом пухлый конверт с ассигнациями, оставленные Никличем.

Наконец, все собрались, сидели, погруженные в себя, ждали первого слова.

Слово это сказал Глеб. Он говорил, как всегда, коротко, стремительно. Слова и их смысл падали, как падают с дерева созревшие плоды. Глеба слушали, затаив дыхание, пили скупые слова, звук его голоса.

— То, что в последнее время случилось, не может не иметь последствий, — сказал Глеб, слегка заикаясь. — Все зависит от нашей оценки и истолкования события. Для этого мы и собрались. Я могу только поделиться своим пониманием. Мы знаем: в Дуракине у нас нет будущего, нам не с кем здесь работать. Город погружен в беспросветный сон, мы в нем — инопланетяне. До Никлича мы были в тупике, а когда он возник, мы решили: появился посланник. Теперь ясно, что мы ошибались, но, хотел он или нет, он создал перспективу, указал выход и дал средство. Я хочу последовать за ним и за Ольгой, во всяком случае, попытаться.

Он замолк. Снова наступила тишина. Слышно было дыхание Жоры. Видно было, как у бледного Тимофея шевелятся скулы. Кэт сидела бледная, и только ее камень симгард на серебряной цепочке подмигивал ярко-сиреневым блеском. Кондрат, казалось, оживился, он оглядывался на друзей так, будто узнал что-то важное.

И опять наступило ожидание — после вызова, брошенного Глебом. Каждому предстояло сказать свое слово. Не решить — решение было принято каждым давно, — а именно сказать, произнести, выговорить и тем самым поставить себя в положение внутри или снаружи открывшейся сумасшедшей перспективы. Ну, кто первый ответит на вызов Глеба? Слишком долго этот рыжий паренек сплавлял их воедино, был их центром, пересечением силовых линий. И его будничная речь была им больше по душе, чем витиеватое красноречие Тимофея.

— Я хочу рассказать историю об одном дуракинском чудаке из недавнего прошлого, — начал издали лукавый Жора, и все заулыбались, почувствовав облегчение после слишком большой серьезности. — Как-то этот чудак собрал у себя друзей на предмет угощения. Выставил им вина и долго возился с дичью. Гости изрядно проголодались, а когда жареная дичь появилась на столе, все увидели, что это голуби, которых он переловил на улице. Всем сразу расхотелось есть. Гости загалдели, что голубь — птица вредная и несъедобная, и вообще нельзя убивать ни в чем не повинных птиц. Короче, все как один отказались от угощения. «Не хотите — как хотите», — сказал им чудак, и на глазах у гостей жареные голуби покрылись перьями и, вспорхнув, вылетели в открытую форточку. То были голуби, а мы что — хуже?