Великий раскол

– Челом бьем на ласке, – в один голос отвечали казаки.

– Ух, марит! – отозвался наконец Шайсупов. – Пойти покупаться.

III. Мучительная ночь

Вечером того же дня казаки сидели у Никона в келье. Старик казался необыкновенно возбужденным, что заметно было и по дрожанию головы, и по судорожному движению рук, постоянно громыхавших четками.

– Бояре и царю поперек горла стали и водят его, что малого ребенка, да ему, великому государю, то невдомек, потому добер сердцем гораздо, тих и мягок, аки воск: лепи из него умелый, что хочешь, – богу ли свечу, черту ли кочергу… «Свете тихий», одним словом, так я его называл, когда он мне еще верил. Так нет! Загасили оный «свет тихий» бояре-лиходеи, а всё по злобе на меня: я им не потакал, не давал им изводить государское семя, ну и распалились на Никона, на смердья сына. А смерды что! Смерды единые верные слуги государевы, а бояре из-за своей гнюсной корысти готовы и Христа в ложке воды утопить, не то что великого государя. Ныне и казаков хотят в холопи к себе закабалить, Дон ваш тихой весь своими утробами несытыми выпить…

– Ну нет! Поперхнутся на первом ковше, – мрачно заметил старший казак.

– От донской воды-те боярское брюхо вспучит, рогом вода встанет, – пояснил младший.

– Ох, господи! Что это? – испуганно воскликнул Никон.

Казаки встрепенулись. Никон с ужасом, широко крестясь, глядел на что-то, летающее по келье.

– Что случилось, святейший патриарх? – участливо спросил старший казак.

– Вон, вон… чертей ко мне напустили бояре да чернецы… черти вон летают… Охте мне!

Что-то черное, покружившись по келье, прицепилось к окладу иконы и с шипом возилось там. Младший казак подошел к иконе и схватил рукою это черное…

– А! Да это не черт, а настопырь, – сказал он, улыбаясь.

– Настопырь – по-нашему, летуча мышка, великий патриарх, – успокаивал старший.

– Ах ты тварь! За палец тяпнула! – вскрикнул младший. – Вот же тебе!

Несчастное животное, напугавшее Никона, у которого бессонные ночи совсем расстроили воображение, запищало в могучей руке казака.

– А! Не любишь!.. Гляди-ко, патриарх, какой звереныш махонький, с мышку; ишь, ушки каки…

И казак поднес свою добычу к лицу Никона.

– Ай-ай! Выбрось его в окно, – продолжал Никон брезгливо, – это бес в образе нетопыря… брось его и оградись крестом…

Казак швырнул своего маленького пленника в открытое окошко. Никон перекрестил это окно, в которое с голубого неба гляделись мигающие звездочки, отражавшиеся и на гладкой поверхности Белого озера. Ночь была тихая и ясная, летняя северная ночь. Казакам слышно было, как с берега неслись посвисты ночной птички, которую у них зовут овчарником, свистит по ночам, словно пастушок у стада… А Никон прислушивался к чему-то другому: за монастырской оградой в роще человеческим голосом выгукивала сова, и он вспомнил, что точно так же много лет назад, в ночь перед избранием его на патриаршество, он прислушивался к таинственному голосу этой птицы, пророчившей ему что-то неведомое…

За окном сквозь сон пропищала ласточка; вероятно, во сне ей померещился ястреб, пискнула и замолкла…

– И у нас на тихом Дону меж несогласниками те же слухи ходят, – нарушил молчание старший казак.

– Какие это несогласники? – спросил Никон.

– Да у нас с самого Степана Тимофеича казацкий Круг раскололся надвое, на согласников и несогласников.

– Согласников у нас дразнят московскими попихальниками, а то и боярскими помыкачами, – пояснил младший.

Никон, по-видимому, не понимал этих казацких филологических тонкостей.

– Согласников Москва, значит, пихает, куда хочет, и бояре ими помыкают; с того, значит, они и слывут у нас помыкачами да попихальниками, – более вразумительно пояснил старший.

– Кто ж у вас эти московские согласники? – спросил Никон.

– Да которые казаки побогаче, которые, значит, шерстью московской обросли, земель да угодьев нахватали и уж сами в бояре норовят на Дону попасть да рядовым казакам на шею сесть, те, значит, все московские согласники, – отвечал старший.

– Одно слово, кровопивицы, – пояснил младший.

– А кто ж ими верховодит? – допытывался Никон.

– Корнилко Яковлев, что Стеньку в Москву возил.

– И в холопы за то пожалован, – добавил младший.

Никон вскинул на него глазами.

– А несогласники ж кто у вас? – спросил он.

– Вольные, рядовые казаки, – отвечал старший, – что в ярме еще не бывали.

– Голутьба, у которых зипунов нет, – продолжал пояснять младший. – Они так же от бояр норовят, как черт от ладану.

Никон опять вскинул на него глазами.

Сова продолжала погукивать, словно бы она предостерегала от чего-то Никона. «Овчарник» своим свистом продолжал напоминать казакам их родимый Дон… Когда-то они вновь попадут туда?

– А которые в Астрахани митрополита Иосифа убили? – спросил Никон.

– Митрополита Осипа казаки сказнили за измену, – потупился старший. – Он за боярами руку тянул.

– Он с Тереком воровским делом переписывался, а в казачий Круг с крестом пришел, словно мы нехристи! – горячо заговорил младший. – На нас на самих крест.

– Осип свою смерть заслужил, – успокаивал старший.

– Он был боярский похлебник… мягко стлал…